Сазонов пошарил по карманам. В руки попал бланк телеграммы.
— Карандаша нет. Возьми телеграмму. Здесь есть адрес.
— Спасибо, — она перечитала телеграмму, улыбнулась. — Ладно, не будем горевать… — И, увидев его невольное движение к ней, с улыбкой предупредила: — Не надо… Просто — до свидания…
— До свидания! — почти выкрикнул он. В горле что-то сжалось, запершило.
Катя, не оглядываясь, быстро заспешила вниз, туда, где лежали стальные пути.
ПРЯМО ЧЕРЕЗ ПОЛЕ
Сборы в районный центр у Марии обычно были хлопотливыми и праздничными.
Еще на пороге шумно сбрасывалось пальто; из распахнутого шкафа летело на спинку кровати лучшее платье из вишневой панамы; сосредоточенный и все понимающий Никитка вместе с гвоздями, деревяшками и молотком переселялся к соседке. Мария влетала к ней без стука, громко и радостно провозглашала: «В столицу еду!», чмокала на прощанье Никитку в упругую щеку, добавляла: «Будь умницей», и — легкая — спешила к себе, к маленькому настенному зеркалу.
Сегодня Мария, не снимая шляпки, как-то беспомощно опустилась на пол рядом с Никиткой, прижалась щекой к его теплому бугроватому лбу и шепнула, скорее советуясь, чем утверждая:
— Никита, завтра я привезу тебе отца…
Никита заглянул в ее лицо и серьезно спросил:
— А он где-ка?
— Ты же знаешь, — удивилась Мария. — Учился он…
Сын отвел глаза:
— А тетя Маша говорила…
Мария рассердилась: нет, дальше так нельзя, надо чтобы отец был дома. Она не стала слушать о тете Маше и обиженно крикнула:
— Что там твоя тетя Маша знает!..
Надув щеки, Никитка сосредоточенно нагромождал кубики друг на друга и, когда они с сухим треском рассыпались по полу, сказал:
— Учился… что ли всю жизнь?..
Мария почувствовала: перестал верить Никитка, вот и не радуется. А все — соседка. И говорит он неправильно. Из-за нее же. Поправлять не стала: бесполезно, да и надоело. Приедет муж и все образуется.
Она вытащила голубой конверт и сказала заискивающе:
— Соскучился он о тебе. Пишет, что привезет вот… самосвал.
Никитка сбросил кубики, потянулся к письму; Мария наугад ткнула пальцем в середину тетрадного листа: о самосвале соврала, в который раз уже за эти два года.
Сняв платье, она оглядела себя, отметила, что, пожалуй, еще больше заострился узкий нос, обозначились складки у губ. Стала расчесывать густые, коротко подрезанные волосы.
Два года…
Жили они в ту весну в полевых вагончиках, маленьких, как ульи. Вагончик женатых был разделен на крохотные закутки. Весна была поздняя, и по вечерам вот так же розовела степь, бурая и совсем дикая. В косом свете уходящего дня она казалась древней; Мария тосковала о Никитке, который жил у матери, думала о городе, его налаженном уюте и от одного взгляда на золотящиеся увалы становилось больно, словно кто-то огрубевшими ладонями брал сердце и медленно его стискивал.
По ночам Мария часто просыпалась от стреляющего звука жести, хлопавшего на ветру по крыше вагончика, долго слушала ночь, равнодушный рокот тракторов, жалась к мужу, посапывавшему в крепком сне, и думала, что все это просто затянувшийся неласковый сон.
А утро колодезной водой сгоняло дурь, тело крепло, свежела голова, и она посветлевшими глазами окидывала закуток, настолько тесный, что они с мужем одевались по очереди.
Муж с каждым днем становился молчаливее, за ужином пристально рассматривал свои налитые от усталости, сбитые руки и заговаривал о Челябинске. Мария молчала, грустно думала, что если человек начинает смотреть только в прошлое, он старится, но она понимала мужа и тоже какими-то остекленевшими глазами начинала видеть свои стоптанные, перепачканные за день в навозе, единственные туфли, которые все равно не были здесь нужны, и морщилась, как от зубной боли. Жизнь в степи оказалась иной, чем представлялась в городе, и Мария боялась не выдержать. Она стыдилась своей слабости, особенно той, что слепо брала ее по ночам за душу, молчала о ней, завидовала шустрому Юрке Зобину, который говорил: «Иной человек, как аккумулятор: пока его не зарядят, ни за что не заискрится», и тихо думала, что она тоже аккумулятор, только плохой: днем на ферме чувствует себя хорошо, а как вечер — тоскует по дому. А тут еще муж с настойчивыми уговорами вернуться. Спорить она не умела. Да и о чем спорить?.. Но почему-то ей трудно было посмотреть ему в лицо, и она, не поднимая глаз, тоскливо прерывала:
— Ну, запела наша Маланья…
Мужу не пришлось, наверно, ее уговаривать, если бы он догадался сделать так, чтобы она, как женщина, первая промолвилась о возвращении в город. А так Мария непонятно для себя ожесточалась против его слов и упорно избегала взгляда.