ВЛАДИМИР МАЛИК.
Двое над пропастью.
Глава первая.
1
В бараке было темно и душно. Измученные заключенные погрузились в тяжелый, беспробудный сон. Только один заключенный - Володя Булатович - никак не мог заснуть. Лежал на верхних нарах и, приложив влажную ладонь к горячей щеке, которая лопнула от удара блокфюрера, прислушивался, как ниже левого уха что-то ноет, дергает, пульсирует, острой болью проникает до самого сердца.
К тому же нестерпимо хотелось есть. Разве сытый будешь от полчерпака вонючей, брюквенной похлебки, которую, как собаке, плеснули в миску еще в семь часов вечера?
Вот эти два чувства - боли и голода - терзали юношу все сильнее и сильнее, и он едва сдерживался, чтобы не застонать, не вскочить с нар. Однако молчал и не вскакивал. Терпел. Потому что за нарушение тишины и порядка в ночное время блокфюрер отправит в карцер или отберет пайку хлеба, которой и так как кот наплакал, а если захочет расправиться на месте, просто затопит кулаком в зубы...
Только далеко за полночь, совсем измученный и обессиленный, почувствовал, как на него тяжелой волной обрушился беспокойный, кошмарный сон.
И поспать не повезло.
В блок вдруг ворвался как всегда раздраженный блокфюрер, краснолицый, с длинными, как у гориллы, руками эсэсовец Фриц Нушки. Включил свет и, вовсю хлопнул тяжелым резиновым бичом по дощатому столу, загорлопанил:
- Ауфштеен! Вставайте! Одевайтесь!.. И быстрее, грязные свиньи! Даю одну минуту! Лесс!
Удар бича и ярости крики; напоминавшие рык хищного зверя, могли бы разбудить и мертвого. Неудивительно, что узники сразу соскочили со своих твердых, набитых опилками и соломой бумажных матрасов и, толкая друг друга в узких проходах между нарами, начали лихорадочно натягивать на себя полосатые брюки и обуваться в гольцшуги - ботинки на деревянных подошвах. Спешили, чтобы не опоздать. Володя спешил тоже.
Через минуту в блоке воцарилась тишина. Все стояли на проходе, возле нар, со страхом ожидая: что будет дальше?
Нушки молчал тоже.
И старожилы блока, и те, кто попал в концлагерь недавно, ненавидели блокфюрера лютой ненавистью.
И было за что!
Этот неуклюжий урод с бычьей шеей, большими кулаками - кувалдами и пронзительными черными глазами палача своим видом неизменно нагонял страх на заключенных. Звали его не иначе, как человекоубийца. Одним ударом бича он убивал человека, кулаком сокрушал челюсть, а во время изнурительной работы в каменоломнях нередко развлекался тем, что потихоньку, словно ненароком, сталкивал с уступа гранитную глыбу - и та с грохотом летела вниз. И горе было тому, кто не успевал увернуться от нее!
Конечно, такие зверские поступки случались не каждый день. Зато почти всегда он находил повод, чтобы помучить кого-нибудь, и в этой изобретательности у него не было предела. То ворвется ночью в блок и под видом проверки или обыска, поднимет утомленных заключенных, только уснувших, и держит их в напряжении час или полтора, так что потом никто до утра не может сомкнуть глаз, то устроит кому-нибудь холодный душ - ранней весной, осенью или даже зимой собственноручно поливает голого из брандспойта ледяной водой; то у новичка заметит во рту золотой зуб и слесарными щипцами вырвет его, а то, чтобы развлечься, а главное, чтобы оставить весь блок без еды, принесет во время обеда дохлую крысу и, весело гогоча, швырнет ее в бачок с баландой.
- Фляйш! Мясо! Шмект! Вкусно! Га - га - га!..
Что же придумал он сегодня?
Все замерли - и не шевелились.
Все, кроме одного.
В дальнем углу барака, у завешенного черным маскировочным бумагой окна, в зловещей напряженной тишине все еще возился, одеваясь, старый француз Жан. На его груди, как раз напротив сердца, краснеет Вензель политического заключенного. Скромный парижский клерк помогал маки, французским партизанам, был схвачен гестаповцами и заключен в этот ужасный лагерь.
Со всеми в блоке он был вежлив, учтив, даже с "зелеными ". К каждому относился мягко и обращался так, будто это был не заключенный, а желанный клиент, которого должен обслужить.
- Месье?..
Тощий, изможденный, одни кости и кожа, длинный Жан напрасно старался узловатыми подагрическими пальцами застегнуть пуговицы своей полосатой, как зебра, широковатой для него одежды. Пальцы не слушались, будто остеклели на морозе, - и оттого он еще больше спешил и нервничал.
- Проклятье! - Взревел блокфюрер. - Ты еще долго будешь там копаться?
Большая продолговатая голова старика, которую едва держала тонкая морщинистая шея, качнулась, как маятник, тонкий галльский нос посинел заранее, будто клюв, а в измученных выцветших глазах застыл холодный ужас.