- Извини, я немного зарапортовался... Зато ты теперь представляешь себе, какая у меня была жизнь и с каким восторгом я женился на девушке, которую люблю. Вернее, любил. У нее не было ничего, кроме ее самой, но меня это не трогало. Я вырвался из ада и стал жить с женой и тещей в пятиэтажном доме. Ни отца, ни мачеху на свадьбу я не позвал. Я сообщил им эту новость много дней спустя. Что тут было - не поддается никакому описанию. Какими только словами они ее не называли. В ее адрес и до этого посылались нелестные эпитеты, я ведь как-то познакомил их с нею, но то, что я услышал сейчас, переходило всякие границы. Шуму было больше, чем при битве Цезаря с Помпеем, а что касается непечатных слов, от которых бумага начнет краснеть, то, услышав их, пришли бы в ужас обитатели Бутырки и Матросской Тишины. Но я... веришь, я был на седьмом небе от счастья, что ушел от них. И мне уже было не важно, куда...
Он снова умолк. Передохнул, выпил пива, поглядел в окно. Спустились сумерки.
- Что же было потом, в новой семье? - спросила Ольга.
- Сначала - идиллия, мы не могли насладиться друг другом. Да и теща глубоко прятала драконьи зубы, пока они, наконец, не дали всходы, как на поле перед Ясоном. А случилось это, когда родился ребенок. Но рассказывать об этом долго, можно до утра. Поэтому вкратце: это стал их ребенок, но не мой. Меня они вообще ни за кого не считали, я стал им не нужен. Какое там воспитание! Они и на дюйм не подпускали меня к сыну. Начались ругань, ссоры, скандалы, доходило до драки и даже до милиции. Я запил. Я не знал, что мне делать. Уходил из дому и до полуночи сидел на скамейке в обнимку с пачкой "Беломора", а потом тихонько, как вор, возвращался обратно. Они уже спали. Утром я уходил на работу, а вечером... мне не хотелось идти домой. Я часто задерживался, мы пили с ребятами вино, болтали о жизни. А дома - едва нога через порог - упрек в лицо: где шлялся, почему пьяный, откуда длинный волос на пиджаке? А тут еще теща: "Дочка, да он же к другой шастает, не видишь, что ли? То-то по вечерам уходит неведомо куда, да и с работы стал приходить позднее. А зарплату-то он всю приносит? Ты проверь, сходи! А то - ишь! На что пьет - спроси его! Нет, ты спроси, гляди, как он глаза-то прячет. Во, аж руками за голову схватился, сказать нечего, стыдно потому!.."
- Какой кошмар! - покачала головой Ольга. - Какой ужас... И так постоянно?
- Каждый день.
- Когда же тебе было писать?!..
- В электричке, в автобусе, на работе... На лавочке, ночью, при свете из окон домов.
- Святой боже!.. Ну, а дальше?
- Дальше? Кончилось тем, что жена стала мне изменять. Причем открыто. Начала с того, что перешла на другую работу: сутки, трое дома. Вот этими сутками она и занималась любовью со своим Парисом. А однажды привела его домой. Не успели одеться, я раньше пришел... Он - ничего так, спокойный, не стал суетиться, оправдываться, а тихо оделся и молча уставился на меня, как Гамлет на Лаэрта после смерти Полония. Я ничего ему не сказал, дал уйти, а на нее бросил лишь мимолетный взгляд. Знаешь, как она себя вела? Как Артемида, заметившая Актеона у входа в грот. Ей бы власть богини - вмиг превратила бы меня в оленя; дело было за малым, рогами я уже обзавелся. В общем, я предложил ей развестись, и она сразу согласилась... Так что, Ольга, я опять здесь, с отцом и мачехой... и все повторяется сначала.
Генка замолчал, налил рюмку, выпил залпом, закурил и закончил:
- Теперь я один. Совсем. И никому не нужен. Ребенок обо мне даже не вспоминает, у него теперь другой папа, ну, а они - тем более. Все старые друзья поразъехались кто куда, иные уж в мире ином. А новых не нажил. Так получилось. Начал менять любовниц, да пристанища нигде не нашел. Так и живу, будто между небом и землей. Вот уехали... приедут - и опять давай меня выживать. А куда бежать - не знаю.
Он вновь замолчал. Молчала и Ольга. Тоже курила. Он не удивился, многие женщины курят. Чего ему соваться к ней с этим? Дело ее.
- Ну, а как у тебя с литературой? - внезапно спросила она. - Все еще пишешь или уже бросил?
- Не бросил. И не брошу, потому что это, пожалуй, единственное светлое, что осталось у меня в жизни, что поддерживает меня в трудную минуту, лечит, согревает... Мои герои... мои друзья, которых я люблю и которые не предадут...
- Это хорошо, что у тебя есть в жизни идеал, - произнесла Ольга. - Не каждый может похвастать этим.
- Так уж я устроен. Я влюблен в свою работу, и она отвечает мне взаимностью. Она одна - моя единственная и неповторимая любовь. Правда, времени всегда не хватало на нее - то одно, то другое... Писал отрывками, сценами, кусками диалогов. Но она не в обиде, она терпеливо ждала меня все эти годы... и вот дождалась. Отныне мы с ней неразлучны, и я счастлив этим. Кто-то из просветителей сказал: "В той степени, в какой человек тратит себя ради великой цели, в той же самой степени он обретает в своей работе высочайшее счастье".
- Не Вольтер?
- Не помню, да и не в этом дело. Все эти годы я учился, Ольга, познавал нелегкое искусство творить. Было тяжело, условий никаких. Мачеха не давала, да и сейчас не дает проходу. Она поставила себе целью во что бы то ни стало выжить меня, удалить с глаз долой. Гоняет меня по квартире, вопит, что от моей машинки у нее болит голова. Мне приходится запираться в ванной, на кухне, в спальне, снова в ванной. А потом приходит отец, и она закатывает истерики, требуя, чтобы он выбросил печатную машинку...
- Боже мой, как ты все это терпишь!
- Мне некуда идти, у меня нет своего угла... Но оставим это. Я возвращаюсь к своему рассказу. Ты была права тогда. Я стал читать наших и зарубежных классиков и многое понял. А еще мне удалось достать книгу "Труд писателя", и она стала у меня настольной. Я не просто читаю, а изучаю ее уже много лет. Все, что было раньше, никуда не годилось. Я выбросил эту писанину и стал работать по-другому, по-новому. У меня зреет план огромной эпопеи, но я боюсь к ней приступать, пока не найду себя. Сначала рассказы, повести, пьесы может быть, а уж потом...