— Да, конечно!
Мы оба рассмеялись, хотя, признаться, мне было не очень весело.
— Я жестокая. Не случайно выбрала себе такую профессию.
— Почему же? Профессия гуманная. Заботишься о тружениках.
— Не особенно. Перепутье человеческих судеб… Не люблю копаться в жизни людей. И выколачивать для них летние путевки.
— Пожалуй, верно. Ты создана для иного дела. Я об этом всегда твердил. Тебе бы стать дипломатом.
— А тебе?
— Я уж такой, каков есть. Ничего большего мне не надо.
— Ну да?
— Серьезно. Я доволен своим положением.
— Какое самодовольство!.. Выпей-ка водички!
Она молча ждала, пока я допью воду и продолжу разговор. Я так и сделал. Только в свою очередь спросил ее:
— Скажи, а в чем я перед тобой провинился? В том, что не нашел сил утопиться?
— Нет, я была довольна уже тем, что ты выразил готовность умереть из-за меня. Большего мне тогда и не нужно было…
Она задумалась, потом добавила:
— Сказать по правде, я часто вспоминаю об этом случае. Особенно теперь, когда никто не пойдет из-за меня на такое. Я как будто и не живу… Или, точнее, не жила… Разве не страшно быть одинокой среди стольких приятелей и друзей, среди стольких близких и родных?.. Безобразно быстро мы постарели! Да и юношеские наши идеалы как-то быстро поблекли… Сейчас вот мы с Иванчо мечтаем переселиться в Пловдив, дать детям образование. Как-никак здесь провинция по сравнению с Пловдивом.
— Верно.
— Нет, неверно! Разве мы строили этот город не для того, чтобы жить в нем? Разве не назвали его городом молодости? Не клялись, что оставим свои кости на здешнем кладбище?.. Не могу примириться со своей канцелярией. Ты все же на производстве, что-то делаешь… А я? Оформляю личные дела, изучаю чужое прошлое… И мечтаю построить квартиру в Пловдиве.
— Ну, это уж ты перебарщиваешь.
— Ничуть.
Она встала и распахнула окно, впуская в комнату свежесть летней ночи. Верхушки берез, освещенные уличным фонарем, казались припорошенными снегом.
— Ты, может, думаешь, я стала мещанкой? — продолжала Гергана, вернувшись на место. — Нет, не стала! Нет!
Она боролась с теми же призраками, от которых часто отбивался и я, когда накатывало тяжелое настроение. Все это мне было понятно. Она стала мне ближе и милее, когда я почувствовал, что ее тяготит. Хотелось обнять ее и утешить, тем более что и сам я искал утешения.
— У нас великие идеалы, Гергана, — сказал я. — Идеалы нации, народа, мы строим новую жизнь, новое общество… Разве это не прекрасно, не величественно?
— Нация, народ, идеалы… А наше место где?
— Вместе со всеми.
— Страшат меня эти утешительные обобщения. Они-то и довели до квартиры в Пловдиве, до заводской канцелярии… А ведь я могла стать другой… Так же, как и ты… Как и бывшая твоя жена… А что из нас получилось?
Я даже вздрогнул, услышав о Виолете, подумалось: «А не она ли причина этого разговора? Пожалуй, надо быть начеку, спрятаться за невидимой баррикадой».
— Каждый день на нее приходят анонимки, — продолжала Гергана. — И кто их только царапает? Как времени не жаль на эту грязь?.. Читаю их и думаю о людях. Недобрые мысли лезут в голову… Недобрые!
— А что пишут?
— Мерзости.
— И ты веришь?
— С чего ты взял? Нет, конечно, но, знаешь, от клеветы всегда что-то остается. Вот так же, как невозможно сразу отмыться от вонючей грязи.
— Виолета сбилась с пути после моего ареста.
— Не уверена, что ты выбрал точное слово. Как это «сбилась»? А если она вообще не знала правильного пути? Если с самого начала была такой?
— Нет, причины тут глубже. О Виолете нельзя так говорить, я с этим не согласен. Удар, который нанесли мне, пришелся и по Виолете, хотя она и развелась со мной. Разметало нашу маленькую семью… Зимний вихрь разметал. В этом все дело…
Гергана вдруг разозлилась, нахмурилась.
— Не могу ей простить, — заговорила она медленно, как бы подчеркивая каждое слово, — не могу простить того, что она попрала честь и достоинство нашего поколения. Я ее плохо знаю, но, в конце концов, и она была когда-то в наших рядах, в рядах тех, кто строил наш город, наши фабрики, заводы, прокладывал дороги через перевалы, создавал сельские кооперативы… Почему она пренебрегла этим, растоптала свое достоинство? Не могу простить! И прямо тебе скажу: сожалею, что ее приняли к нам на работу.
— Так увольте.
— А как уволишь? Жить-то ей надо?
— Все образуется как-нибудь.
— Не образуется. Совсем пропадет баба. Напугана она, хотя и делает вид, что ей все нипочем. Этого мерзавца надо наказать, да вот никто не возьмется!