— Его же исключили из комсомола.
— Мало! Она должна его исключить. Понимаешь? Вырвать из сердца.
— А если влюблена?
— Чепуха! Все мы были влюблены!.. Надо быть непримиримыми к таким безответственным людям!.. К нам ведь тоже были строги.
— Но не жестоки.
— Нечего меня ловить на слове!.. Хочешь еще кофе?
— Если можно.
Она наполнила кофейник, поставила на плитку и вернулась, чтобы продолжить разговор. В это время проснулся Иванчо. То ли смутная ревность его подтолкнула, то ли просто из любопытства он вышел в гостиную. На его тощем теле мешком висела новенькая полосатая пижама. Редкие волосы на голове торчали в разные стороны, делали его еще более жалким. К тому же Иванчо был хмур и бледен, словно его только что вытащили из ледяной воды. Казалось, он совсем не удивился тому, что я еще здесь и беседую с его женой. Он молча сел на софу, виновато улыбнулся. Попросил воды. Гергана нехотя поднялась и пошла на кухню налить воды и сварить ему кофе, как и мне.
За окном было тихо, свежо. Гергана варила на кухне кофе, а мы с Иванчо смущенно посматривали друг на друга. В такую позднюю пору, как утверждают поэты, приходят странные мысли. Почему-то я представил себе, что женщина, которая варила сейчас кофе, — моя жена. Как подобает любящей жене, она может позвать меня в соседнюю комнату, супружескую спальню, и мы ляжем там вместе спать, как это делают все супруги… Оно бы так и получилось, не будь она гордячкой десять лет назад. И был бы у меня теперь такой же жалкий вид, как у этого шмыгающего носом человека на софе, которому до смерти надоела его повелительница… Кто знает! Мне даже захотелось отомстить ему за то, что вмешался в нашу жизнь, которая могла бы быть более счастливой и устроенной. Но разве виноваты люди в том, что со слепым упорством стремятся друг к другу, чтобы потом до могилы тащиться в одном ярме? Почему «императрица» предпочла шута?.. Можно было бы встать, пойти на кухню, обнять Гергану, как я мечтал об этом когда-то, сказать, что не могу без нее, заглянуть ей в глаза, которые всегда были холодны как сталь, лед, могила… Нет, я не сделаю этого, хотя и уверен в успехе. Все мы сейчас в равном положении: и я, и она, и Иванчо — все постарели и порядком устали от пережитого. Я буду последним подлецом, если позволю себе даже посмотреть на нее грязным взглядом пьяного шоферюги, третьего лишнего, явившегося сюда нарушать людской сон и покой.
И вот я вижу: она выходит из кухни с подносом, на нем три чашки кофе. Снова передо мной эта величественная фигура, которая покоряет и подавляет всякое сопротивление. И снова холодный свинцовый взгляд, он пронизывает, вскрывает мои порочные замыслы. Я притворяюсь, что абсолютно ничего не произошло, что муж ее может быть совершенно спокоен, как был спокоен все предыдущие десять лет. И меня берет досада — я отступаю, хотя и не чувствую за собой никакой вины. А ведь это они должны чувствовать себя виноватыми, должны уступить мне и постель, и любовь свою… Они должны пасть мне в ноги и молить о прощении за то, что похитили надежды моей юности. У меня есть на то право, и справедливый суд, несомненно, подтвердил бы это. Зачем они меня пригласили? Она из тщеславия, а он от усталости?.. Да будут благословенны их дети! Допью сейчас кофе и удалюсь с миром, как порядочный человек.
Слышу, как она говорит:
— Завтра воскресенье, можем лечь и попозже.
Не смею взглянуть на нее, потому что это «можем лечь» звучит для меня приглашением перейти в другую комнату. Ее муж нетерпеливо тянется за чашкой, но Гергана, снисходительно улыбаясь, подает кофе мне:
— Гостю в первую очередь. Ему — преимущество.
Снова ухватываюсь за цепь соблазнительных ассоциаций, и рука моя, протянутая к чашке, дрожит, я боюсь расплескать горячий напиток. Не сомневаюсь, что преимущество за мной. Но для чего оно мне теперь? Иванчо давно отодвинулся на краешек софы, и в этом его сила. Какое значение имеет то, что я получил кофе первым? «Императрице» негде больше спать, как рядом со своим единственным — тем, кто дал ей и детей, и уверенность, и место в обществе, среди нормальных людей. А уж мне суждено оставаться в положении фантазера, возомнившего, будто он имеет право первой ночи.
Слышу, как она говорит:
— Осторожнее, обожжешься!
Это она предостерегает меня, чтобы не вздумал выпить кофе одним глотком — так недолго и горло ошпарить. Мы шумно отхлебываем из своих чашек и молчим. В открытое окно вливается густой аромат созревших хлебов. Мне вдруг представляется, что я на току. Слышу даже шуршание зрелых колосьев, подаваемых на барабан молотилки… Молотилка… Она отняла у меня маму — единственную мою радость. Как же давно это было!.. Приятно вдыхать полной грудью благоухание фракийской долины, которую я исколесил вдоль и поперек по дорогам, тополиным аллеям, под сенью старых раскидистых орехов…