С такими мыслями возвращался я в дом Лачки, и мне казалось, что руки у меня сделались липкими, обросли густой шерстью, словно это уже не руки человека, а лапы какого-то омерзительного животного. Мне хотелось спрятаться от людей.
Я осторожно открыл калитку и тихо вошел во двор. Дом и пристройка прятались в тени шелковицы. Окна распахнуты, потому что Лачка не любит спать в духоте. А кроме того, он всегда должен быть в курсе событий. Думаю, только по-настоящему глубокий сон способен осилить его неуемное любопытство. Во всяком случае, я очень на это надеялся, когда с осторожностью кошки поднимался по ступеням. Зря надеялся — с кухонного балкончика донесся его голос:
— Эй, кто там?
Лачка спал на кухне. Он страдал бессонницей, свойственной его возрасту, и ночью только и делал, что прислушивался ко всему происходившему во дворе и на улице. Тем более, что его любопытство ко мне необычайно возросло. Виолета, разносившая книги по домам нашего квартала, между прочим упомянула, что когда-то была моей женой. Лачка много об этом размышлял. Вот и сейчас он наверняка заполняет бессонную ночь видениями, порожденными его кабацким воображением. Для него все ясно. Нет колебаний, сомнений. Я развратник, Виолета тоже. Мир делится на богатых и бедных, на мошенников и ангелов. Он, разумеется, из ангелов. Ворочается небось в постели и оплакивает былую жизнь, когда получал огромные чаевые в ресторане «Болгария». Сердце кровью обливается!.. А черные силы живут припеваючи — всякие там директора, начальники, ответственные работники… Эх, как ему везло, мог бы и третий этаж надстроить! А сейчас? Валяется на кухне и каждый грош считает, который подкинут случайные посетители. Будущее? Ничего оно не сулит. Как о нем подумаешь, только вздыхать остается…
— Поэт! Кто он такой, а? — спросил меня Лачка однажды. — Почему ему такие почести, если он на себя руки наложил? И с чего это он так?
Я тогда почесал в затылке и глубокомысленно ответил:
— Дело сложное, Лачка… Причин много.
— А он как, отравился или повесился?
— Отравился, — говорю, — это верней.
— Где же он яд-то достал? Разве яд свободно продают? Или из-под полы его купил?
— Свободно.
— Скажи на милость, а я и не знал. И чем же он, крысиным ядом?
— Крысиным… А может, люминалом, цианистым калием или еще чем-нибудь.
— Не может быть, чтобы яд свободно покупали, не иначе, из-под полы… И немалых денег стоит, я так понимаю. Яд ведь!
Он задумался. Потом сказал:
— А что для него были деньги, правда? Что для самоубийцы деньги, если он решил умереть? Сколько запросят, столько и отдаст. Разве не так?.. А где живут эти поэты, а?
— Какие поэты?
— Ну, вообще поэты.
— Большинство в Софии. Там у них квартиры.
— Да, все в Софии… А тут их неужели нет? Почему? Должны и тут жить.
— Думаю, и здесь есть.
— Правда? А где, например? Ты их видел? Какие они из себя?
— Лохматые. И пьют.
— А что пьют?
— Коньяк.
— Так я и думал, — вздохнул он, помолчал. Потом продолжал: — Крысиная отрава быстро действует. Несколько минут — и конец!.. Да, люди такие деньги наживают, а мы за ветром гоняемся… Разве не так?
Лачка попросил дать ему почитать хоть одно стихотворение, такое, чтобы за душу взяло. Я обещал, и на этом мы расстались. На другой день я принес ему листок со стихотворением. Он сложил листок и сунул в задний карман, где у него бумажник.
— Береги листок, — говорю, — ценная вещь, за всякую строчку заплачено.
— Значит, у них есть деньги! — воскликнул он с завистью. — Есть, да?
— А как же! На что иначе покупают они яд?
Не знаю, может, он и в эту ночь раздумывал о поэтах-самоубийцах, но я услышал, как он поднялся со своей кушетки и окликнул:
— Это ты, Масларский?
— Я, Лачка! Ты что это не спишь?
— Да вот разбудил меня мотороллер, не могу теперь заснуть.
— Какой мотороллер?
— Э-э, бабские истории…
Он облокотился на перила балкончика и вздохнул, словно ему даже вспоминать о случившемся, и то противно.
— До чего же опасный народ эти бабы!
— С чего ты так, Лачка? — спросил я, присаживаясь на ступеньку передохнуть.