Стою голый до пояса и недоумеваю, зачем я здесь. Лачка приглашает присесть, сейчас он сварит кофе. Говорю, что ничего мне не нужно, но он уверяет, что такой кофе, как у него, поискать надо.
— Прошу прощения, но Бояджиева добавляет в кофе цикорий, а мой — натуральный. Понял?
Еще немного — и он вонзит в меня свои серебряные зубы.
— Понял, — говорю, лишь бы скорее отвязаться от него. Но он не унимается:
— Гергана неправа. Она думает, что я враг народа.
Он наливает воду в кофейник, включает плитку, ни на секунду не умолкает. Я сижу как загипнотизированный. Даже не узнаю себя — никогда еще не проявлял подобного безволия. А он так и обволакивает меня своей болтовней, наслаждается моим бессилием.
— Ты ведь добряк, — говорит он, — а люди этим пользуются. Особенно бабы. Смотри, Гергана следит за тобой. Все у нее записано. А я не враг. Могу в этом поклясться. И ничего у них не выйдет, как не вышло с Гюзелевым.
— Кто это Гюзелев?
Он напоминает мне об афере с брынзой, рассказывает другие истории, которые я и знать-то не хочу.
— Векилов хватил через край. Мог бы и повнимательнее быть, когда имеет дело с человеком… Разве не так? Я Гюзелева знаю. Он слишком много себе позволил и за это должен отвечать. Это несовместимо с торговлей. Нет, так нельзя! И он должен ответить. Тут Векилов прав. Но это еще не дает права кидаться словами вроде «враг народа», как сделала Бояджиева. Я спрашиваю…
Я сижу на кушетке и сонно поглядываю на подушку. Роняю на нее голову и засыпаю, так и не дослушав, о чем он там »спрашивает. Сколько я проспал, не знаю, но, когда очнулся, вижу: в руках у Лачки чашка. Над ней вьется пар, пахнет кофе.
— Кофе ободряет, — говорит он, подавая чашку. И тут же принимается за свое: — Прошли те времена, когда царил произвол! Теперь партия не позволит такого!
Кошка пробегает по балконному карнизу, освещенному электрическим светом. Лачка сообщает, что ненавидит кошек, потому что они таскают у него цыплят. Я почти не слышу его. Он отхлебывает кофе и спрашивает, верно ли, что мне предлагают стать директором конторы «Винпром».
— Что?
Снова накатывает сон. Мне вдруг привиделось, будто в голове у меня вертится огненный шар. И Лачка почему-то раздувает его. Еще немного, и я начну бредить.
— Послушай, если ты станешь директором, мы такие чудеса завернем. Это я тебе говорю. А что? Гюзелев меня не обманул. На этот раз не обманул. Ты не должен был скрывать от меня. Что же это? Гюзелеву, значит, доверяешь, а мне нет? Небось думаешь его устроить?
— Думаю.
Я вижу себя директором конторы «Винпром». Лачка — мой помощник, а Гюзелев заведует складом. Мы втроем заправляем винной торговлей. Вино льется, деньги звенят.
Незаметно сон опять проходит. За окном занимается заря. Горизонт бледнеет. Плюнуть бы Лачке в морду и бежать из его вонючей кухни! Так и увивается вокруг, словно пес. До чего же он меня опутал! Блестит на полках фарфоровая посуда, пахнет подгнившими фруктами. Семейный очаг. А я чем могу гордиться? А Виолета?
— Станешь директором, уж не забудь обо мне… А с ней не сходись, скомпрометирует тебя.
— Ском-про-ме-ти-ру-ет?! — раздельно говорю я, поднимаясь с кушетки.
Лачка, усмехаясь, глядит на меня. Замахнувшись, я сильно бью его по физиономии. Пощечина настолько внезапна, что он некоторое время продолжает улыбаться. Потом хватается за щеку, отходит к умывальнику, отплевывается. Слышу, как он бормочет:
— Зуб выбил. Дерешься, как бандит. Будто я тебе враг.
— Извини, — говорю я. Делаю шаг вперед, открываю дверь и выхожу из кухни.
Заря разгорается. Я задергиваю занавески на окнах и засыпаю мертвым сном. Не интересуют меня ни солнце, ни люди, ни зубы Лачки…
18
С той ночи Лачка стал осторожнее. Он не потребовал от меня никаких объяснений. Я даже сомневаться начал, а была ли вообще эта пощечина. При встрече мы здоровались, словно между нами ничего не произошло. Перемена наступила в одном: теперь он не рисковал зазывать меня на кухню выпить чашечку кофе или поведать о случившемся в его забегаловке и на нашей улице. Это меня очень устраивало — навалилось столько забот, что было не до него.
На другой день я решил встретиться с Виолетой. Под вечер отправился к ее дому, но не застал. Она еще на заре, быть может, как раз в то время, когда я отвесил Лачке оплеуху, ушла из своей квартиры. Ушла с большим чемоданом, который еле тащила. Направилась к центру города, но куда именно, никто не мог сказать.
Обязательств по отношению к ней у меня никаких. Но разве дело в обязательствах? Она ведь совсем одинока. Кто-то же должен ей помочь. К тому же ее позор — до некоторой степени и мой тоже. И я решил помочь ей, чем смогу.