— В самый раз успели, — сказала Виолета, протискиваясь вперед, и на ходу бросила мне: — Подожди здесь.
Я остался в толпе, осмотрелся. Некоторые из тех, кто стоял возле самого памятника — представители горсовета и члены литературного кружка, — были мне знакомы.
Пока Виолета прокладывала себе путь через толпу, все смотрели на нее с любопытством, некоторые вполголоса говорили: «Артистка… Артистка». Не скрою, я испытывал гордость. Наверняка и Виолете было приятно, что люди так ее называют. Лицо у нее разрумянилось. Она ведь и в самом деле была артисткой.
Виолету попросили подняться на камень возле могилы. Все остались у ее ног. Она смотрела на нас сверху. Фигура ее четко вырисовывалась на фоне затянутого облаками неба. Вдалеке возвышались трубы химического комбината, из них тянулись желтые хвосты дыма. Они придавали небу драматический оттенок. Я почувствовал, как по телу у меня поползли мурашки. Виолета начала читать.
Голос ее звенит, но слова как будто не достигают меня. Я стою, опустив голову, затерявшийся среди людей, и плачу. Не понимаю, что со мной творится. Мне хочется провалиться сквозь землю, исчезнуть, только бы на меня не смотрели. Но вокруг люди, и некуда скрыться от них. Я с ними, и они со мной. Все мы заодно — и поэт, который лежит в могиле, и я, и Виолета, и они… Мы вместе идем к железной дороге, а оттуда — по всему свету, где живут такие же, как и мы, люди.
Виолета продолжает читать. Улавливаю отдельные слова. Они падают, словно дождевые капли на иссохшую, жаждущую землю. Я плачу. Или мне это только кажется? Нет конца этому кличу радости и печали. Хочу слышать его все время, пока живу, пока есть дыхание в груди… Но буду ль жить? Небо такое грозное… И ее голос звенит, как колокол… Переживу все, но мне нужно опереться, чтобы не упасть… Нужно остановить слезы… Потянул ветерок. Пусть дует… Вдруг снова тишина…
Что было со мной потом, не помню. Когда очнулся, увидел, что сижу на траве. Церемония, судя по всему, закончилась. Люди разошлись. Одна лишь Виолета стояла рядом, задумчивая, сосредоточенная.
21
— А где все? — спросил я, поднимаясь.
Вокруг теснились памятники — целый каменный лес. Мне сделалось не по себе.
— Ушли, — ответила Виолета.
— Мы одни?
— Одни.
На душе стало еще муторнее, но Виолета попросила не торопиться, посидеть на поляне.
Я снова опустился на сухую траву.
— Что со мной произошло?
— Ничего особенного. Пока я читала стихи, тебя отнесли на поляну. Потом о тебе забыли. Церемония закончилась. Я подошла к тебе. Все-таки мне нельзя было оставлять тебя одного. Ты завтракал сегодня?
— Нет.
— В этом все дело.
Я ничего не возразил. Может, действительно из-за этого все так и получилось.
Виолета заставила меня пересесть в тень раскидистого дуба. Я подчинился. Она же осталась на прежнем месте, освещенная солнцем, только что выглянувшим из-за облаков.
— Люблю солнце, — сказала она с театральной интонацией, словно все еще стояла на камне у могилы поэта. — Ни на что в мире не променяла бы его!
Мне стало смешно, и я ответил, что без солнца мы — ничто. И не только мы, но и этот дуб над нами, и эта трава, и цветы. Одни лишь мертвецы равнодушны к солнцу… Виолета одобрила мои разумные суждения. Затем мы принялись беседовать о том, насколько неприятна зима и как трудно, наверное, жить в холодном климате. Виолета снова задумалась. Потом предложила перейти на деревянную скамейку возле кустов самшита. И снова я подчинился. Мы сели на скамейку в некотором отдалении друг от друга, словно незнакомые. Виолета вдруг спросила, могу ли я выслушать ее. Поначалу я даже не понял, о чем это она: ведь и без того я только и делал, что слушал ее, никакого специального разрешения на то она не спрашивала.