Перебирал мысленно все, что произошло в этот день, начиная с утра, когда я обильно нагуталинил свои штиблеты, и кончая невероятной историей, услышанной на кладбище. Казалось, я уже испытывал удары рока, тяготевшего надо мной! Нет сомнения, я обречен служить Виолете. А спрашивается почему? Я не мог найти этому объяснения. Скованы мы с ней одной цепью. Но почему? За что? Незаметно подкрался сон, и я беспробудно проспал до середины ночи. Когда проснулся, луна заглядывала в окно. Спросонья даже испугался: почудилось, что это не луна, а лицо Виолеты. Прикрыл глаза простыней, но свет проникал и сквозь нее. Ясно представлялся круглый лик луны, которая словно бы хотела вкатиться через окно прямо в комнату. Отшвырнув простыню, я вскочил на ноги, чтобы отогнать наваждение. Подошел было к окну, да услышал, как за ним кто-то шумно вздыхает. Ясное дело, опять Лачку выгнала на балкон его постоянная бессонница. Не дай бог, чтобы он меня заметил! Я вернулся в постель. Снова луна уставилась на меня, точно живая.
В тишине явственно слышался далекий гул завода. Между прочим, здесь я его впервые различил. Обычно он не достигает нашего квартала. Наверное, погода испортится, будет дождь… Я начал думать о людях, которые заняты сейчас в ночной смене, — хотел таким образом разогнать дурные мысли. Гул не затихал. А потом я различил и шум реки, которая находится прямо в противоположной стороне. Явно будет дождь. Вот и хорошо. Пускай пойдет… Чем это хорошо, я не успел додумать — раздался голос Лачки. Наверное, кошка полезла куда не следует и он шуганул ее. Впрочем, нет, меня зовет.
— Товарищ Масларский!.. Масларский!..
Я подошел к окну, выглянул наружу. Во дворе, освещенная луной, стояла Виолета и разговаривала с Лачкой. Он был на балконе, а она внизу, у дубовой калитки. Судя по всему, колебалась — проходить дальше или не проходить.
— Милости просим, товарищ Калапчиева, заходи! — говорил ей Лачка. — Я его вызову… Все мы люди…
— Я не Калапчиева, а Вакафчиева, — ответила Виолета.
— Извиняюсь.
Я быстро натянул брюки и вышел. Она все так же стояла у калитки. Я махнул ей рукой — она прошла через двор, медленно поднялась по лестнице. Лачка молчал, не спуская с нас глаз. Виолета вошла в комнату, попросила не зажигать свет. Я подчинился. Мы сидели и смотрели друг на друга. Потом она положила голову мне на грудь, сказала:
— Сегодняшний разговор пусть останется тайной. Прости!
Дрожащей рукой я погладил ее по волосам.
— Неужели ты в этом сомневаешься, Виолета?
— Прошу тебя.
— Будь спокойна, Виолета.
— Прошу тебя…
Она выпрямилась, направилась к двери.
— Это — единственное, о чем я тебя прошу, — сказала она, взявшись за дверную ручку.
— Будь спокойна.
— Всего хорошего.
— Спокойной ночи.
Вот ее каблучки простучали по лестнице. Вот она пожелала спокойной ночи Лачке. Отворила калитку. Прикрыла ее. И вот уже шаги ее заглохли в глубине залитой лунным светом улицы.
22
Как я и предполагал, она снова ворвалась в мою жизнь. Я не любил ее. Впрочем, может быть, так мне только казалось. Наверное, и она испытывала подобные чувства ко мне. Мы стремились друг к другу, словно не могли жить один без другого. Я досадовал на свою мягкотелость, бунтовал в душе против каждой уступки и тем не менее делал их. А она, видно, считала, что я должен ей служить, будто и не было вовсе тех десяти лет.
Часто теперь, вернувшись вечером с работы, я от усталости камнем валился на кровать, но в тот же миг надвигалось столько всяких мыслей, что мне не скоро удавалось заснуть. Я привык к ночным шумам — слышал, как пробегает через двор кошка, как она карабкается на виноградную шпалеру. Знал, когда гаснут окна в соседнем доме, где жили два инженера с нашего комбината. Знал, когда луна заглянет в мое окно, когда засвистит маневровый паровоз, формирующий составы на станции. Все это мне теперь стало досконально известно. Я чувствовал даже присутствие Лачки на балконе, улавливал, какие мерзкие мыслишки шевелятся в его заплывшем жиром мозгу.
Я оказался в таком же состоянии, что и он, — ложился и не мог заснуть. Сначала я скрывал это от Лачки. Не хотел, чтоб он понял, что и меня мучает бессонница. Но он это почуял и как-то ночью окликнул меня:
— Масларский, иди выпьем по чашечке кофе. Все равно не заснуть, хоть поболтаем о том о сем.
Я не отрывался.
Он подождал немного, потом снова за свое:
— Гиблое дело, если вовремя не принять против бессонницы меры. Меня она скрутила после Девятого сентября. Вернее, с того времени, как у меня в селе отобрали хозяйство.