Мы долго молчали.
— И акушарка, — снова подал он голос, — знает.
— Акушерка, а не акушарка.
Он согласился. Добавил, что акушерка заводской больницы — родственница жены Гюзелева. А Гюзелев заходит к ним выпить.
— Ясно, — сказал я.
Кошка пробежала через двор. Слышно было, как она вскочила на шпалеру, оттуда перебралась на чердак. Лачка взглянул на часы.
— Двенадцать… Отправилась за мышами охотиться. Когда-то они у нас водились, а сейчас их нет. Народная власть всех истребила. Факт.
— Чепуху несешь.
— О власти?
— Нет, я о другом.
— Да-да, — заерзал он, — слушай, пойдем спать?
— Не спится.
— Гюзелев советовал мне травку одну попробовать.
— Другие знают? — закричал я. — Знают или нет?
— О чем, о травке?
— Да нет же!.. О том! О том!
— А, насчет Вакафчиевой? Вот чертово дело. Жена моя вроде что-то слыхала, да ведь из нее слова не вытянешь — дрыхнет целыми днями. Она — могила.
Я долго смотрел на него. Смотрел и не видел: все расплывалось перед глазами. Потом пожелал спокойной ночи, ушел к себе. Но ни ему, ни мне не было покоя в ту ночь. И в следующие — тоже. Они мучили, давили нас своей чернотой. Я все допытывался у него, пошла ли уже сплетня гулять по городу или пока обитает только в нашем квартале. Я ведь знал, как чувствительна Виолета и что может произойти, если до нее дойдет, что обыватели перемывают ей косточки. Нет, надо решительно опровергнуть это как клевету. Для пущего страха я упомянул даже Векилова.
— Ха, — сказал Лачка, — так и Векилов знает. Даже раньше, чем другие!
— Как так?
— Народная милиция все знает. Это уж яснее ясного.
— Ты уверен?
— Совершенно. Он говорил с Гюзелевым. И Гюзелев рассказал ему все, что сам слышал от акушарки.
— Акушерки.
— Да, акушерки.
Снова помолчали. Оказывается, весь мир уже знает, а мы-то с Виолетой воображали, что тайна останется между нами. И что самое подлое — все прикидываются, будто их это не касается, будто и не слышали ничего. А сами исподтишка наблюдают за нами, так и ждут, что же произойдет. В самом деле, а что же произойдет? Может, ее выселят?
Чем больше думаю, тем яснее становятся мне некоторые поступки окружающих. Теперь понятно, почему Драго и жена его Злата уже не приглашают меня на утку, Почему Векилов подозрительно косится, а Гюзелев даже не здоровается, словно не он, а я сидел под арестом за сводничество и всякие прочие темные делишки. Уж не думают ли они, что я и есть отец этого ребенка, который существует уже пять месяцев?
Лачка становится все более откровенным. Он напрямик советует мне на некоторое время исчезнуть с автобазы. Предлагает помочь устроиться на «Вулкан», там вроде бы требуется шофер. Я возражаю, но он все твердит, что положение осложнится и мне бы надо держаться подальше от всей этой заварухи. Я говорю, что никакого отношения к заварухе не имею и вообще какие там еще могут быть осложнения. В конце концов на свете миллионы беременных женщин. Ничего особенного, если и в нашем городе родится один незаконный ребенок. Что из того? Социализм пострадает?
— Да, но законы? Законы!
— Какие законы?
— Республики.
Доказываю, что республика как раз и возьмет ребенка под свою защиту. Он ведь еще не родился, и нельзя допустить, чтобы над ним уже с этих пор нависли тучи. Республика не даст его в обиду. Она за детей.
— Лучше держись в сторонке! — советует он. — Ведь ты и в самом деле не имеешь к этому никакого отношения.
— К чему «этому»?
— Ну, к этой беременности.
— Не понимаю. Что, и меня обвиняют?
— Нет. Отец-то известен.
— Так что же?
— Да ведь говорю: чтобы тебя не захомутали. Бабы окрутят кого угодно, чтобы самим выпутаться. Дураков ищут. А мы, мужики, — чистые дураки. Это же факт. Когда я на своей женился, в положении была. От меня, разумеется.
— Сын?
— Да. Мой, это точно. А неприятно, знаешь, когда невеста такою под венец идет. Все только на ее брюхо и пялятся. Ну, у тебя совсем другое дело.
— У меня? О чем ты?
— Ну, насчет твоей женитьбы… Если решишь.
— Вот уж не думал об этом.
— Так говорят.
— Кто?
— Люди. Гюзелев. И другие.
В следующую бессонную ночь он мне сказал:
— Имей в виду, ты — ширма!
— Чего?
— Ширма для чужих страстей. Будь осторожен. Нехорошее дело.
— Да о чем ты?
— Неужто и в самом деле не понимаешь, что тебя хотят заарканить? Когда же ты, слепец, прозреешь? Ничего не видишь. А на тебя уже и петлю накинули.
— Глупости.
— Не поддавайся. Потом спохватишься, да поздно будет. Волосы будешь на голове рвать.