Выбрать главу

— Так, одной девушки.

— Как зовут девушку?

— Виолета.

Я вздрогнул, но вовремя сообразил, что речь идет о другой Виолете — дочке уборщицы, и успокоился. Комендант продолжал следствие:

— А другая карточка?

— Другой нет, — возразил парень.

— Так-таки и нет?.. Во внутреннем кармашке, пополам согнута. Без надписи, только вопросительный знак…

— А, эта, — спохватился парень, — ничего особенного… Одна там, из самодеятельности… Дело давнее, вылетело из памяти…

— Врешь небось, скотина! — Карлик подмигнул мне. — А третья?

— Какая третья?

— Цветная. С надписью на обороте.

Парень покраснел, его угреватое лицо так и запылало. Впрочем, он тут же овладел собой, даже побледнел.

— Из бухгалтерии… Глупая затея… Я про нее и забыл.

— Первомайский привет и поцелуи. Ну что ж, ладно. Поживем — увидим!

Комендант достал бумажник, повертел им у парня перед носом и, ухмыляясь, объявил, что нашел его в уборной, на ведре из под извести. Ведро это накрыто доской, вот на ней и лежал бумажник. Услышав про известь, я хотел было поставить вопрос о гигиене, но тут же решил, что ни к чему сейчас выставлять коменданта в невыгодном свете. Лучше промолчать. Тем более что парень принялся его благодарить.

Кончив объясняться с парнем, комендант повернулся ко мне и сказал, что меня вызывают в завком, им надо кое-что выяснить. Поначалу я не понял, о чем идет речь, но потом, когда дошло, не на шутку разволновался. Верно сказано, что в доме повешенного не следует упоминать о веревке. Так вот и со мной. «Надо кое-что выяснить» — это для меня вроде веревки, которая уже не раз норовила захлестнуть мою шею. Впрочем, я постарался не выдать своих чувств и спокойно ответил:

— Отчего ж не пойти, обязательно схожу. Только ведь время сейчас рабочее.

— Все равно, — сказал комендант, — надо пойти!

В столовке наверняка уже все съедено. Рассеянно спускаюсь по лестнице, ни на кого не обращая внимания. Из подвала разит кислятиной. В кухонном окошке показался повар. Он что-то кричит мне, но я не слышу. Может, хочет предупредить, что похлебка кончилась.

Отчего и у меня нет какой-нибудь Виолеты, которую я мог бы носить у сердца? Ни розовой расчесочки, ни зеркальца, хоть и надколотого… Ну что из того, что его исключили из комсомола?.. Снова подаст заявление…

3

Перво-наперво я отправился на автобазу — сделать отметку в путевом листе и сказать, что иду в завком. Объяснил, что это, мол, в связи с назначением, чтоб не смотрели на меня с подозрением. Да, поневоле и я становлюсь подозрительным. Предпочитаю двигаться по жизни незаметно, слава мне ни к чему. Не знаю, как себя чувствуют знаменитые люди, но думаю, что счастья это им не прибавляет. Я уже прославился однажды, в 1951 году. Наверное, стоит описать в общих чертах, как начиналась эта моя слава. Похоже, еще не все улеглось в душах людей. Но что поделаешь? Скромняги всегда становятся центром внимания.

В те годы жизнь на селе была сложная, напряженная. Партинструкторам, от которых околийский комитет изо дня в день все требовал чего-нибудь и требовал, приходилось не сладко. Я тоже состоял в инструкторах, правда по молодежной линии, но работа эта была не легче, чем у партинструкторов.

Я уже упоминал, что какое-то время проработал в госхозе. Этого оказалось достаточно, чтобы начальство решило, будто я разбираюсь в сельском хозяйстве, тем более, что сам я родом из села, — короче, меня решили бросить на коллективизацию. Впрочем, у нас тогда не говорили ни о коллективизации, ни о колхозах. Говорилось о трудовых кооперативных земледельческих хозяйствах. Я выучил назубок «Примерный устав» и старался соблюдать «принцип добровольности». Много в нашей жизни разных принципов, рассуждал я тогда наедине с собой, только очень уж мы тычем ими в глаза людям, видно, сами не убеждены в их положительных результатах. Лично я, например, вовсе не считал, что «принцип добровольности» побудит крестьян вступать в ТКЗХ. Поэтому и высказался на одном совещании: дескать, «надо прибегнуть к диктатуре пролетариата». Кое-кого это мое высказывание просто-напросто рассмешило, но вот секретаря по агитации и пропаганде, обучавшего нас, как убеждать народ, задело за живое. И он сделал из этого весьма неожиданные выводы — обвинил меня почему-то в капитуляции перед мелкобуржуазной стихией. Я опять взял слово, стал говорить о том, что наш крестьянин еще не созрел для коллективной жизни, а потому нам ни за что не добиться процента коллективизации, который спустил околийский комитет, если мы не «прибегнем к диктатуре пролетариата». Коллеги мои опять рассмеялись. Это меня очень обидело. В чем дело, ведь надо быть откровенным? Лицемерие не пристало коммунистам. И я обрушился на лицемерие.