Яновский толкнул Василия локтем в бок:
– Панаев, спать нельзя. Прилетит вертолет - не услышим. Давай говорить.
– О чем?
– Ну разное. Лишь бы не спать. Расскажи свою биографию.
«Биографию, - подумал Василий. - Пожалуй, самое время подвести итог жизни. Да, короткой оказалась у меня биография! Родился, прожил двадцать лет и умер… Яновский прав - спать нельзя. Могут еще раз прилететь».
Панаев стал рассказывать не спеша, с долгими паузами. Мешала сухость во рту, тяготила усталость. Он говорил только потому, что нужно было не спать:
– Родился я в Харькове. Что за город - не знаю. Не видел его. Отец погиб в сорок первом, а мать умерла в сорок третьем. Меня отдали в детский дом. Детдом переехал в Ташкент. Там я и вырос. Друзья были разные - и хорошие, и плохие. Когда подрос, все меня-куда-то тянуло. Хотелось увидеть настоящую, яркую жизнь. Она мне представлялась как на картине у базарных фотографов. Видал? Большой разрисованный холст, а на нем - море, корабль, скалы, тоннель. Из тоннеля вырвался поезд. Самолет в небе. А по бокам вазы с цветами. Вот к такой красоте меня и тянуло. Несколько раз убегал из детдома. Побывал в воровской компании, по карманам лазил, - не понравилось. Жалко стало тех, кого обворовывали. Получит человек зарплату, несет домой, а ее вытащили! Как он будет жить? Чем станет детей кормить? Всегда мне почему-то дети голодные представлялись. Не вышел из меня вор. Не нашел я жизни, как на картине у фотографа. Вернулся в детский дом. Была у нас там слесарная мастерская. Занимался с нами мастер Александр Николаевич. Молодой. Мы его просто Сашей звали. Не обижался. К пацанам относился хорошо. Любил говорить: «Каждый человек - кузнец своего счастья» и еще: «На трудовом человеке мир держится». Привязался я к нему. За образец себе взял. А потом вдруг открылось, что наши поделки, те, что мы в мастерской делали, Саша на базаре продавал: эксплуатировал нас. Очень мне было обидно. Плакал даже ночью. Ну почему хороший человек подлецом оказался? Вот так я и рос. Поступил в школу ФЗО. Работал на Ташкентском сельмашзаводе. И всегда у меня в памяти Саша стоял. Всегда мне было страшно потерять кого-нибудь из товарищей. Боялся, как бы хороший человек на пакость не сбился. Очень больно терять хороших людей. Вот я и говорил правду в глаза. Многие меня не любили за это. Но когда проходили выборы в комсомольский комитет или в профком, обязательно меня выдвигали и голосовали единогласно. Вот так. Ну а об армии ты все знаешь. С первого дня вместе. Давай теперь ты…
Яновский попытался заговорить, но из пересохшего горла послышалось только хрипение. Откашлялся. Спросил:
– Может, попьем?
– Нет. Об этом забудь.
Игорь лег поудобнее, вытер носовым платком потную шею и грудь через расстегнутую гимнастерку. От платка сладко запахло одеколоном, далекой благоустроенной жизнью.
– У меня судьба другая. Я видел все: и море, и скалы, и корабли. Отец работает начальником строительного управления. Дома бывал только по вечерам. Но когда получал отпуск, закатывали мы всей семьей в Крым или на Кавказ. Если бы ты знал, как там красиво! Все твои картинки базарных фотографов бледнеют перед той природой.
– Я ни разу не видел моря.
– Море - это вода без конца, без края. Голубая, зеленоватая, блестящая и ласковая. Она соленая, но я бы ее пил сейчас, не обратил внимания на горечь. Я бы черпал ее прямо руками. Глотал бы и обливался. Бросился бы в нее вниз головой. Лег на дно и пил, пил.
Панаев легонько толкнул Игоря в бок:
– Не заговаривайся. Давай дальше. Про жизнь.
Яновский замолчал. Он еще некоторое время мысленно наслаждался видениями моря и затем, вздохнув, продолжал:
– Был у нас хороший дом. Сад. Семья небольшая - мать, отец и я. У каждого своя комната. Утром выйдешь на веранду. Прохладно. Даже озноб пробежит. Вдоль всей террасы - сирень. Рукой проведешь по листьям - и станет рука мокрая от росы. Росы было так много, если ее собрать, можно бы напиться. Панаев опять толкнул соседа.
– Жили мы дружно. Отец и мать очень любят меня. Я для них - все. Если я погибну здесь, мать не выживет, да и отец недолго протянет. Я с ужасом думаю, что будет, когда они получат известие о моей смерти. - Голос Игоря пресекся. Он остановился, судорожно сглотнул и заплакал.
– Ну брось. Подожди. Рано еще убиваться, - успокаивал его Василий. - Мы обязательно выберемся.
Яновский вытер глаза рукавом. Молча лежал, устремив влажные глаза в палатку над головой.
– Слушай, а девушка у тебя была? - спросил Панаев, желая сменить тему.
– Была.
– Хорошая?
– Хорошая.
– А как ее звали?
– Мы с тобой говорим, как о покойниках, - грустно сказал Игорь, - в прошедшем времени. Почему звали? Почему была? Она и сейчас есть. Ее зовут Ася. Сидит в эту минуту на лекции в институте и не подозревает, что я загибаюсь в пустыне. Если бы ты знал, какая у нее фигура! Она гимнастка. Художественной гимнастикой занимается. По второму разряду работает. Мы с ней в одном обществе были. В «Буревестнике». На стадионе и встречались. Пойдем, бывало, после тренировки в душ. Женский от мужского фанерной стенкой отделен. Купаемся и постукиваем друг другу: «Ты как?» - «Я закругляюсь». - «И я сейчас». А вода бьет струями, прямыми, как струны. Льется в глаза, в рот, в уши. И почему я ее тогда не пил? Отфыркивался. Плевался. Ах, сейчас бы хоть ту, что текла из-под ног и считалась грязной. Я бы ее даже отстаивать не стал. Я бы…
– Опять? - остановил Панаев.
Яновский затих.
Когда разговор прерывался, зной становился невыносимым. Он заставлял думать только о себе. Он выжимал остатки влаги из тела. Они выходили уже не потом, а какой-то липкой эмульсией. Мысли блуждали вокруг одного - пить! Солдаты почти не думали об опасности, о том, что они погибают. Жажда вытеснила все. Не о смерти, а о воде кричал измученный организм.
В шесть часов вечера оба были почти без памяти. По расчету Панаева, подошло время смочить рот глоточком воды. Расслабленный и обессилевший, он знал, что не сможет оказать сопротивления Игорю, если тот, обезумев от жажды, кинется отнимать флягу.
Василий решил поэтому выпить свою порцию первым. У него даже в мыслях не было глотнуть лишнего. Но как сделать этот глоток незаметно? Если увидит Яновский, он непременно подумает, что Василий допивает воду украдкой. Панаев посмотрел на соседа - Игорь дремал. Осторожно отодвинувшись, Василий повернулся на бок. Отцепил флягу. Налил в крышку воды, стараясь, чтобы она не булькала. Дрожащей рукой поднес крышечку ко рту и вылил содержимое на сухой язык. Вода, будто чудодейственный бальзам, смягчила пересохшую гортань. Василий лег на спину. Он испытывал блаженство от выпитого глотка. Но этот же глоток напомнил, что воды почти не осталось и без нее скоро придет конец.
Панаев наполнил крышечку вновь. Продолжая лежать, вытянул руку из палатки и поставил крышку на землю. Вдавил ее немного в песок, чтобы она не опрокинулась. Потом накрыл панамой. После этого он достал носовой платок, заткнул им горлышко фляги и, не двигаясь, лежа в прежнем положении, стал одной рукой разгребать ямку. В ямку он поставил флягу, засыпал ее песком и тщательно заровнял это место.
Василий посмотрел на часы. Шел седьмой час. Жара спала. Вечерело.
– Пора собираться, - сказал он и выполз наружу.
Все было ярко освещено. Солнце, как догорающий уголь, лежало у горизонта красное, но уже не жгло. Барханы, освещенные закатом, были пурпурные около солнца, а дальше - алые. От них, струясь, поднимался нагретый воздух. Его было видно. Он дрожал, как над расплавленным металлом.
Панаев с трудом стоял на ногах. Его пошатывало. За день тело размякло от жары, стало как пластилин. Игорь тоже выполз из-под накидки. Выпрямился, еле устоял на ногах. Он осунулся еще больше. От прежней красоты не осталось и следа: серое, обросшее щетиной лицо, потрескавшиеся губы, мутные, медлительные глаза. Он был похож на окопного солдата первой мировой войны, который несколько лет голодал и кормил вшей в траншеях. А ведь прошло всего двое суток!
– Попей, - сказал Василий.
Игорь медленно перевел глаза на товарища. Он даже не среагировал на это слово.