Но всё же я радовалась, наслаждаясь близостью Игоря, как никогда ранее чувствуя свою частичку в нём, и наше единство в целом; наслаждалась его лучезарным взглядом разноцветных глаз, тёплой руке, сжимающей мою; наслаждалась аурой влюблённости, окружающей Риту и Сашу; чистым смехом близняшек и Рыжика, Ани и Веры и слегка грубоватым, но искренним флиртом Толика по отношению к Фаине.
И хотя я и чувствовала всем сердцем печаль, глядя на смеющегося Костю, мне как-то становилось спокойнее, словно мир со всеми проблемами и заботами остановился в этом конкретном счастливом вечере, словно осколки прошлого взяли выходной, чтобы не беспокоить меня до самого утра. Разве что кроме одного.
— Игорь, сделай кое-что для меня, — попросила я тихо, чтобы никто не слышал.
— Всё, чего пожелаешь, — ласково ответил он, целуя мою ладонь. Чтобы не привлекать внимания, мы тихо вышли из-за стола и перенеслись туда, где царило безмолвие.
Кладбище было не очень старым и совсем мне не нравилось. Оно напоминало поле — без единого деревца или кустика, лишь кресты и надгробия, охраняемые нестихающим ветром. Здесь не чувствовалось умиротворения, и в ветре мне слышался тысячный вой беспокойных душ.
Могила Макса уже просела. Газонная трава, аккуратно посаженная его родителями, равномерно проростала в пределах бордюра, а в красивой амфоре возле памятника стояли искусственные цветы. Да уж, долго же я набиралась сил и смелости навестить его!
Я долго не могла отвести взгляда от его фотографии, весело смеющейся на чёрной плите памятника. Кажется, это фото было сделано для школьного выпускного альбома, но я не была уверена. Тогда мы ещё не были знакомы, а рассказывать о той своей жизни Макс не любил. "Она была не настоящей!" говорил он, шутя.
Думаю, что вся его жизнь, вся его сущность была вложена в его спортивный Сузуки, только это было важным и настоящим для него. Забавно, когда-то я тоже в это верила.
Запретив себе плакать, я просто стояла, прижимаясь к Игорю. Представляя, каким бы мог стать Макс лет через десять, я вслушивалась в песню ветра отдалённым рёвом двигателя спортивного Сузуки, отвечающего мне.
Глава 11. Бархатный зной.
"Слишком холодно, слишком темно, я… Я так устала бежать! Мне никогда не выбраться из этого леса!" — в отчаянии думала я. Споткнувшись о корень сухого дерева, я упала. За последний час это произошло уже в третий раз. "Мне нужно встать! Нужно идти вперёд!"
Я поднялась на ноги, вытерев грязной рукой выступившие слёзы. Правое колено опухло, и я не прошла и двух шагов, как снова оказалась на земле. Замотавшись в покрытую засохшей грязью накидку, я заползла в неглубокую яму с сухими лестьями под тремя близко растущими сухими елями.
Вращая в руках вырезаную из дерева фигурку кошки, я думала о доме: о шершавых маминых руках, заплетающих мне косу перед сном, о настойчивых просьбах моего брата рассказать ещё одну историю перед сном, о грубой одежде отца, которую я спешила зашить. "Я вернусь к вам обязательно! Вернусь!".
Облокотившись на ствол ели, я встала на ноги. Если пойти сейчас, то к рассвету я, возможно, доберусь до монастыря. Вот только с таким коленом я до рассвета не доберусь даже до соседнего дерева, а днём идти было рискованно даже через лес. Ночь была моим единственным преимуществом, и я должна была его использовать.
Вдоль позвоночника пробежала приятная дрожь, и вспышка бледно-зелёного света завершила моё превращение. Я встряхнула головой, принюхиваясь к холодному воздуху, и двинулась на восток.
Я не знаю, сколько прошло времени. Животные инстинкты работали не так, как у людей, и понятие о времени ограничивалось лишь дневным светом и ночной темнотой. Но рассвет был близок, так же, как и монастырь.
Серая полоска приближающегося рассвета становилась всё ярче. Лес поредел, и в воздухе отчётливо различался запах спелых яблок. Странно, ведь сейчас был декабрь. Какие же яблоки могли быть в начале зимы?
На опушке леса я остановилась. Здесь запах усиливался, но ни яблок, ни монастыря нигде не было, только полуразрушенный фонтан посреди покрытой снегом просеки.
Осмотрев окружности, я подошла к фонтану. Ему было здесь не место, но судя по следам, оставленных на нём временем, стоял он здесь очень давно, что само по себе было странным.
Вообще всё в этом месте было странным, словно оно существовало здесь, но в то же время и не здесь. Я могла смотреть как на фонтан, так и сквозь него. Это была магия, причём очень сильная.
Я отступила назад, но что-то уже начало происходить: снег подо мной начал таить, фонтан исчез, а на его месте посреди яблоневого сада появился монастырь с крошечной часовней. В тени ветвистого дерева стоял высокий худощащий монах, возле ног которого на траве лежал огромный чёрный кот с серой подпаленой на груди. Меня ждали.
— Тимофей, хватит лодерничать! — строго сказал монах. — Принеси нашей гостьей воды!
Огромный чёрный кот с серой подпаленой на груди лениво встал, и уже темноволосый парень немногим старше меня протянул мне кружку с водой. Я обратилась в человека и, жадно выпив всё до последней капли, попросила ещё.
— Пойдём, дитя, — ласково позвал монах. — Ты, наверное, голодна. Да и умыться и переодеться тебе тоже будет не лишним.
— Благодарю, но сначала мне нужно отправить весточку родным, что я добралась, — монах бросил косой взгляд на Тимофея, и тот нахмурился.
— Александра, — как можно мягче произнёс монах, — к сожалению, это невозможно. — Я растерянно перевела взгляд с него на Тимофея. — Белолилейники добрались до них, твоих родителей и брата больше нет.
Я долго не могла понять, что значила фраза "их больше нет". Как "нет"? Что значит "нет"?
— Нет? Нет! Нет! Нет! Нет! — Я бросилась бежать назад к фонтану, но его нигде не было. — Нет! Нет! Нет! — кричала я. — Отпусти! Отпусти меня! — Тимофей железной хваткой обхватил меня за талию. — Мне нужно домой! Я хочу домой! — Глаза наполнились слезами, и я уже ничего не видела перед собой.
Два дня я отказывалась от еды и воды, едва осознавая, где я нахожусь. И ни солнечный свет, ни пение птиц, ни мольбы монахов сделать хоть глоток воды не производили на меня никакого эффекта.
Мой мир рухнул. Всё, чем я жила прежде, исчезло безвозвратно. Мне не зачем было есть, пить, дышать, жить. Если бы я могла повернуть время вспять, я бы не оставила их, не ушла бы, я…
— Лучше бы я умерла вместе с ними, — охрипшим голосом сказала я монаху, не теряющему веры в то, что хотя бы крупица здравого рассудка вернётся ко мне. Монах устало вздохнул.
Половицы заскрипели под тяжёлыми сапогами. Тимофей схватил меня за руки и выволок во двор. Я даже не сопротивлялась.
— Посмотри! — приказал он, кидая меня на траву. — Посмотри вокруг! — Я подняла голову и посмотрела на группу детей самых разных возрастов, играющих в салки. — Думаешь, ты одна такая? Только ты осталась сиротой? Посмотри, сколько их здесь! Знаешь, сколько лет самому младшему? Шесть! И он не плачет, не рыдает! Только ты истеришь, как дура!
— Тимофей, достаточно! — прикрикнул на него монах, а я снова расплакалась. — Дай ей покой!
И покой мне дали. До позней ночи я так и просидела на траве пустым взглядом смотря куда-то вдаль. Спала я бы тоже на улице, если бы всё тот же Тимофей не отнёс меня в мою комнату, в которой едва помещалась кровать.
Однако, не смотря на истощение, уснуть я не смогла. Грубые и жестокие слова Тимофея эхом отдавались в каждом моём вдохе, неминуемо приближая смирение и что-то другое, другое чувство, другое желание — желание отомстить.
Когда взошло солнце, я встала с кровати и принесла из колодца воды, чтобы привести себя в порядок. Под удивлённые взгляды монахов, я прошла к столу, накрытому для завтрака на улице, и взяла себе немного свежеиспечённого хлеба и кружку молока. Я подсела к Тимофею и отщипнула кусочек хлеба.
— Спасибо, — тихо сказала я, и, встретившись с ним взглядом, поняла, что желание отомстить мы делили на двоих.