— Ну-ну… — Следователь посмотрел на учителя труда своими усмешливыми глазами. Серьезный голос и такой вот отнюдь не серьезный взгляд сбивал с толку многих, однако Качарин не сбился.
— Вам что-то кажется странным? — спросил он спокойно, даже равнодушно.
— По моей информации, вы обычно покидаете школу позже всех. Сидите здесь чуть не до ночи. — Горбунов с интересом оглядел комнату с большим самодельным столом, старым диванчиком, стеллажами со всевозможными болванками, деталями, приспособлениями, всем тем, что в любой момент может понадобиться мастеровому человеку. — Почему так, можно поинтересоваться?
Андрей Васильевич крутанулся на вертящемся стуле, скользнул взором по своему обиталищу — привычному, устроенному на свой лад и для своего удобства, и сказал:
— Можно. Только к заботам вашим это отношения не имеет. Но если любопытствуете… — Следователь явно любопытствовал, и Качарин продолжил: — Я живу со стариками родителями в панельной хрущевке, в двухкомнатной квартире со смежными комнатами. Мои старики глуховаты, а по вечерам любят смотреть все новости по телевизору, громкость включают на полную мощь. А мне шума-гама и в школе хватает… Так вот я здесь по вечерам сижу в тиши, своими делами занимаюсь и домой обычно прихожу около одиннадцати, когда новости заканчиваются.
— И все?
Андрей Васильевич пожал плечами. Дескать, если для вас это не объяснение, то ничего другого предложено не будет.
Конечно, он несколько недоговаривал. Хотя многие в школе вполне могли «договорить». Ведь сообщили же о его привычке засиживаться допоздна. Но и тут на откровенном вранье следователь бы его не поймал. Сказано же: «Своими делами занимаюсь». А эти самые дела — они, что называется, в русле прямой профессиональной принадлежности.
Андрей Васильевич был не только учителем труда, заведующим мастерской, где пацанов, нацеленных работать исключительно головой, учили хоть немного работать еще и руками, но также человеком, который считался совершенно незаменимым, когда в школе требовалось что-то отремонтировать, отладить, привести в порядок. За дополнительные услуги ему приплачивали, однако и эти выплаты, и учительская зарплата были лишь частью его дохода. Качарин, редкостный умелец-универсал, активно брал сторонние заказы, в том числе и от сотрудников гимназии. Цену назначал умеренную, а ремонтировал, отлаживал и приводил в порядок с максимальным качеством. Школьная мастерская, которую за пятнадцать лет своего учительства Андрей Васильевич умудрился не только сохранить, но и дополнительно оснастить, была исключительно подходящим местом для внеурочных занятий — никто не мешает и все необходимое оборудование, детали, прилады под рукой.
— Вообще-то я вас понимаю. Сам живу в двухкомнатной квартирешке с женой и близнецами, правда, комнаты раздельные, — вздохнул Горбунов. — Иногда тоже хочется куда-нибудь в угол забиться, чтобы никого не слышать и не видеть. — И тут же усмехнулся: — Но у меня единственное такое место — камера предварительного заключения.
— Нет, — поводил рукой в пространстве Качарин, — у меня все же лучше.
— По сравнению с камерой… оно, конечно, — согласился следователь и двинулся на выход.
Около самого порога притормозил, обернулся, спросил вроде бы серьезно и одновременно с улыбочкой:
— А вчера вы чего вдруг расписание свое нарушили?
— Вчера у меня была встреча с приятелем. Хотите, назову его фамилию, имя, отчество и телефон?
Горбунов пару секунд поразмышлял и произнес:
— Сейчас, пожалуй, не стоит.
И скрылся за дверью.
Андрей Васильевич посмотрел следователю вслед и подумал: как вовремя он договорился с приятелем о встрече. А ведь не очень-то хотел, в последний момент даже вознамерился все переиграть, остаться в своем убежище и заняться починкой Зойкиного утюга. Этот утюг стоил очень приличных денег, но при этом прослужил чуть больше гарантийного года, после чего отказался нагреваться даже до температуры парного молока.
К Зойке, то бишь Зое Ивановне Ляховой, в прошлом метательнице дисков, а ныне преподавательнице физкультуры, Качарин относился с симпатией. Крепкая, с накачанными руками, бойкая и громкоголосая, она была простая, искренняя и напрочь лишенная всяких выкрутасов. С коллегами не интриговала, перед начальством не выслуживалась, с ребятней управлялась, как образцовый батька-сержант с новобранцами. Временами ее упрекали в излишней прямоте и грубоватости, на что та неизменно отвечала: «Нечего носорога бальным танцам учить». Носорогом она называла себя, прекрасно зная, что за глаза ее многие, в том числе гимназисты, кличут просто Зойкой, но она не обижалась. «Па-а-думаешь, — говорила, — женщина я молодая, без навеличиваний обойдусь. Вон Капитолину Кондратьевну все Капитошей зовут, и ничего, а ей уже государство несколько лет пенсию платит».