И тогда Поливанов вдруг словно просыпался, в глазах появлялась неуловимая насмешка, короткий взгляд становился пытлив, и каждый раз Веселов ощущал холодок в спине, будто вот — пришел человек, все о нем знающий наперед, его взлеты и падения, удачи и провалы и лишь до поры помалкивает, посмеивается про себя, наблюдая за ним, как за мышкой в лабиринте.
Так называемая душа Веселова в присутствии Поливанова приобрела форму с условным названиям: «Бережное обращение со странным человеком». Розыгрыш без зрителей не приносил удовольствия, да и грешно было смеяться над человеком, не склонным к юмору. Поэтому Веселов пытался удерживаться от шуток, хотя это не всегда удавалось.
— Это что за здание на берегу? — спрашивал Поливанов.
— Мелькомбинат, — честно отвечал Веселов.
— Да? А что он делает?
И Веселов не выдерживал:
— Мели намывает. Чтобы не прошли подводные лодки. Серьезная работа.
— Это надо просчитать, — бормотал Поливанов и, склонившись, черкал обломком раковины на песке свои формулы…
Однажды после обеда, когда они пришли на берег, Веселов спросил:
— Федя, ты не мог бы составить один хитрый алгоритм?
— Давай исходные данные, — легко согласился тот и взглянул на Веселова так, будто давно ждал от него этой просьбы.
И Веселов постепенно, пока солнце было высоко, между купаньями, лежа на песке, рассказал все, что знал сам. Поливанов слушал внимательно, делая пометки здесь же, на песке, словно конспектируя странную историю исчезновения отца Веселова.
Вся она вкратце выглядела так:
В сентябре пятьдесят четвертого года Геннадий Павлович Веселов, двадцатого года рождения, ушел (или был похищен?) из дома. Его жена уничтожила или тщательно спрятала все его вещи, документы (или он увез их с собой?) и больше никогда и никому (?) о причинах исчезновения мужа не говорила. Год назад она умерла, так ничего и не сказав сыну. В нынешнем году, в апреле, Веселов получил письмо с Дальнего Востока, где сообщалось, что отец Веселова жив, но тяжело болен и хотел бы увидеть его перед смертью. Краткое письмо было подписано кратко. «С морским приветом, Михаил Попрыго».
Веселов хотел сразу лететь сюда, но работа есть работа, отпуск — в конце лета, сын разболелся, жена раскапризничалась. Тогда он написал письма — одно Попрыго, второе — отцу, по адресу на конверте. Просил ответить подробнее, клялся, что не может приехать и обещал ближе к осени непременно выбраться. Он купил путевку на турбазу возле города, где жил отец, и написал еще одно письмо, но и на него ответа не получил. На другой день после приезда он поехал в город, нашел улицу, дом и квартиру: ему открыла уставшая от жизни женщина, недоверчиво выслушала его сбивчивые объяснения и ответила в том смысле, что нечего шляться по чужим квартирам, поди высматривает, что где плохо лежит, никаких Попрыго. здесь никогда не проживало, она, мол, одинокая, но честная, грабить у нее все равно нечего, фамилию Веселов она тоже никогда не слышала и слышать не желает, живет здесь без малого двадцать лет и надеется прожить не меньше, если всякие проходимцы не будут ломиться в ее дом…
Веселов не нашел ничего более умного, чем оптимистически-показать язык и выслушать вслед затихающий монолог, произнесенный на одном дыхании…
Вот такая история. А в качестве дополнительной информации он рассказал все, что помнит об отце и даже то, что сам придумал о нем.
Поливанов разгладил на влажном песке широкую площадку и осколком мидии стал чертить деревцо без листьев. Сначала оно пустило корни, потом начало расти вверх, обрастая ветвями, потом раздвоилось, потом выделился главный ствол и уперся верхушкой в ногу Веселова. Поливанов осмотрел деревцо и остался доволен.
— Готово, — сказал он. — Пустяки. Игра для детей.
— Какие-то елки-палки, — засомневался Веселов.