— Ты говорил с Ренатой?
— Она сказала, что ты в Палате техники.
— Не знаю, право…
— Что?
— Насчет Палаты техники… не совсем соответствует истине.
— Это твое дело.
Они молчат. Йохен Неблинг озирается. Вахтер стоит на улице под навесом и занимается тем, что наблюдает за стихающим к вечеру движением транспорта. Кроме него, вблизи никого нет. Йохен Неблинг вновь поворачивается к телефону и тихо произносит:
— А может быть, и твое… Тетя Каролина дала о себе знать.
— Правда? Она передает привет? Я не ослышался?
Неблинг наслаждается произведенным им ошеломляющим эффектом. Взаимные розыгрыши и подтрунивания всегда были у них в ходу — даже тогда, когда дела шли плохо.
— Но я согласен, — продолжает Неблинг, — пусть это будет моим делом.
— Кэролайн? На самом деле Кэролайн? — Бас в трубке приобретает более мажорную окраску.
— Разве я говорю по-японски?
— При чем тут японский?
— Ну тогда, наверное, на суахили…
— Ты можешь говорить серьезно?
— Я всегда говорю серьезно.
— Ведь старушка Каролина вместе со всем своим борделем переселилась, помнится, на Майорку.
— Не смей так неуважительно говорить о моей тетке.
— Хорошо, слово «бордель» я беру назад.
— Это уже твое дело.
— Ну, доложу я тебе, умеешь ты поиграть на нервах.
— Теперь я вижу, что ты заинтересовался. Так слушай: не непосредственно от Каролины, а из-за угла. Я скажу тебе только одно слово: «го».
Молчание.
— Не могли бы мы встретиться?
— Не забывай, в отличие от тебя я не пенсионер.
— Еще одно слово, и я выдам тебя жене с твоей Палатой техники.
Оба смеются. Оба думают друг о друге не без некоторого умиления: «Состарился, но остался ребенком».
— Ай, Йохен, — гудит в трубку Вернер, — как давно все это было! Нам нужно почаще видеться, а не только когда есть дело.
— Да, конечно, — соглашается Йохен.
— Итак, где и когда?
— Это всегда определял ты.
— Может, у тебя дома?
— Но это всегда было против правил.
— Было… да сплыло… Теперь мы старые, беззубые волки. Я с удовольствием повидался бы с Ренатой.
— Право, не знаю, — колеблется Неблинг. — Она всегда так реагирует на Кэролайн. Как бы это сказать… Она трепещет последними нервами, которые у нее еще остались после всего того… — В Йохене вновь оживает пережитое: страх, боязнь выдать себя неосторожным словом, взглядом, а порой ощущение, чю ты стянут незримыми путами, от которых уже не освободиться ни тебе, ни твоим близким.— Хорошо, — говорит он, — у меня так у меня. Я буду через полчаса. В конце концов, должны же и мы с тобой сыграть партию.
Он кладет трубку, хочет снова набрать номер, но в этот момент телефон начинает звонить. Вахтер довольно грубо отделывается от просителя и потом ругается по поводу того, что лезут тут всякие со своими делами, которые его абсолютно не касаются.
— К вам это не относится, — милостиво говорит он Неблингу. — С вами все ясно.
«Ах, если бы тебе действительно было все ясно», — думает Неблинг. Он звонит жене:
— У нас будет гость. Ничего особенного не нужно. Так что не хлопочи.
— Ой… — только и успевает сказать она.
А он продолжает:
— Посмотри заодно, где лежит доска для игры в го и коробочка с фишками, та, что из-под сигар. Да ты сама знаешь,
— Знаю, — говорит она.
6
«…Никому ни слова, пусть это будет хоть сам папа римский». Но способен ли такой человек, как Йохен Неблинг, жить постоянно притворяясь и чувствуя, что ему не доверяют? Он приходит к выводу, что и умению молчать тоже нужно учиться.
С последней электричкой я выехал со станции Шёнеберг, с первой электричкой прибыл на станцию Франкфуртераллее. Я глубоко вдыхал утренний воздух. Он был прохладен и свеж. Незнакомый мне аромат цветов из садов позади домиков, расположенных вдоль железной дороги, смешивался со слабым запахом пригоревших угольных щеток, который оставил после себя уходящий поезд. Его хвостовые сигнальные фонари исчезали вдали, а над ними уже занималась утренняя заря цвета фламинго.
Два часа между последней и первой электричкой вернули мне кусочек свободы. Я ощущал в себе прилив сил, ту раскрепощенность всех чувств и нервов, которую испытываешь лишь в молодости после утомительной бессонной ночи. Сойти нормально с перрона я в тот момент не мог — так хотелось сократить путь. Я добежал до конца платформы, спрыгнул на щебенку железнодорожной насыпи, а затем спустился вниз по откосу. Между полотном дороги и полуразвалившимися заборчиками тянулась тропинка. Светло-зеленая трава пробивалась под засохшими кустами. На сортировочной станции, по ту сторону насыпи, удовлетворенно посвистывал маневровый локомотив. Неожиданно крыши старых доходных домов осветились лучами солнца. Женщина с обнаженной грудью развешивала на подоконнике одеяла. Около площадки, где лежал уголь, я выбил из ограды планку, перемахнул через завал всевозможного старья, полуразвалившуюся телегу и штабель леса и очутился в запущенном садике позади домика, стоявшего между железной дорогой и моим домом. Громадными скачками взлетел я вверх по узкой лестнице. Когда я добрался до верхней площадки, под самую крышу, и остановился перед дверями нашей квартиры, мне вдруг стало ясно, что, вернув один кусочек свободы, я утерял другой. В нерешительности вертел я в руках ключ от квартиры.