— Прошу тебя, будь объективной. Ведь на самом деле все очень просто.
— Йохен, — говорит она тихо, — у тебя всегда все очень просто. Но еще раз я этого не вынесу. Та старая история — разве она не началась с этой жуткой Кэролайн?
— Ты хочешь сказать «тети Каролины», — сухо поправляет он и продолжает после небольшой паузы: — Письмо не имеет ничего общего с Кэролайн. Вероятно, сегодня она так же мало знает свою дочь Виолу, как и я. Во всяком случае, в письме от нее нет даже привета. Поверь, Рената, нет никаких оснований волноваться.
Он сам удивляется, зачем так стремится успокоить ее. Разве ему неизвестно, что именно такие заверения как раз и вызывают беспокойство? Причиной того, что тетя Каролина перебралась в Западный Берлин, была настоящая любовная история. Кто сегодня вправе судить ее? Это был солдат оккупационных войск, американский негр. Потом появился ребенок и он бросил ее. Когда она открыла в Шёнеберге[2] пивную со всякими штучками и девочками, которые разносили пиво по столам и по задним комнатам, то не захотела, а может, и не смогла оставить у себя маленькую чернокожую девчушку. Ее содержание и обучение в интернате, должно быть, влетело тете Каролине в копеечку. Однако об этом Йохен ничего не знал. Она, собственно, об этом никогда не упоминала. Как говорится, с глаз долой — из сердца вон. Во всяком случае, у тети свою экзотическую двоюродную сестричку он ни разу не видел.
Рената Неблинг собирает чайную посуду на поднос. Они гак и не попили чаю, скорее, подержали чашки в руках. Бутылку коньяка она со стола не убирает, а ставит рядом с ней две коньячные рюмки.
— Может, когда она придет, нас просто не окажется дома? — неожиданно спрашивает она — видимо, пытаясь этим вопросом успокоить себя.
— Что ж, пожалуй, это лучший выход. — Он удивляется, почему она не задает ему вопрос, который сам собой напрашивается в данной ситуации: «От кого же Виола могла узнать твой адрес, если не от тети Каролины?»
В этот вечер они — что случается теперь очень редко — совершают длительную прогулку в Пионирпарк. О предстоящем визите кузины они больше не говорят. Кажется, ее письмо забыто. Они обмениваются фразами о том, что вот опять настали тревожные времена, что над миром нависли тучи. Каждый из них думает при этом о старшем сыне, который вот уже два с половиной года служит в ракетной части на побережье Балтийского моря, но никто не говорит об этом вслух, словно опасаясь накликать беду. Два раза они слышат свистки «бычка» — наверное, он возвращается на завод. «Жизнь, разве ты не есть постоянное отдаление друг от друга и постоянное приближение друг к другу?» — думает Йохен.
К коньяку они больше не притрагиваются. Потом она засыпает на его руке, а он испытывает такой прилив нежности, что не смеет пошевелиться, хотя рука у него деревенеет. Когда же она наконец привычно переворачивается на «свой» бок, освобождая руку, он еще некоторое время прислушивается к ее ровному дыханию, а затем гасит почти до конца обгоревшую свечу, нащупывает ногами тапочки, осторожно снимает со спинки стула брюки, в кармане которых лежит портмоне с письмом, и крадучись идет в свою маленькую комнатку.
Сначала он рассматривает письмо как рукописный текст — хочет еще раз убедиться, что почерк ему не знаком. Строчки бодро бегут слева направо. В манере письма угадывается натура решительная. Таким почерком вполне может обладать выпускница университета в возрасте его кузины Виолы. И вновь, как при беглом знакомстве с письмом, он останавливается на том месте, где как бы мимоходом говорится о цели столь неожиданного визита: «Тема моей диссертации на первый взгляд довольно нелепа, но исключительно интересна, в плане понимания очень далекой от нас культуры: «Искусство настольных игр Восточной Азии и его отражение в древнеяпонской и древнекитайской поэзии». Особенно интересует меня работа ученика Конфуция Тайханя «Борьба красного дракона с ветром». Говорят, кое-что полезное можно найти в государственной библиотеке и берлинских музеях. Я думаю воспользоваться этой возможностью…»
Он вкладывает письмо между страницами учебника по слаботочной технике. Затем берет телефонную трубку и после короткого раздумья опускает ее. Гудок в трубке действует на него как сигнал, подкрепляющий выжидательный рефлекс. Некоторое время он стоит прислушиваясь у двери спальни, а затем кое-как одевается и поспешно выходит на улицу. У ближайшего телефона-автомата испорчен диск. Следующая будка около старого вокзала городской железной дороги. На долгом пути к ней он ни о чем не думает. Как во сне, от которого никак не удается пробудиться, он, чтобы избежать встречи с приближающимся силуэтом, заходит в парадное какого-то дома и пережидает там до тех пор, пока звуки шагов не замирают за углом, в темноте переулка. В неосвещенной, воняющей мочой телефонной будке в его памяти сразу же всплывает старый телефонный номер. Ни разу не промахнувшись мимо отверстий диска, цифру за цифрой набирает он его в темноте.