Я убедил себя не задумываться об этом и прошёл к следующей картине, напротив которой пожилая леди что-то обронила на пол. Всё очень хорошо. По полотну метались красные ручищи, массивные и грозные, огромные красные ручищи. В этих руках имелись цепи и какие-то предметы ещё, чьё назначение мне было непонятно. Они ревностно заполнили собой весь периметр картины, твёрдо устремляясь в её центр, где ими (или всё-таки кистью художника?) была властно и по-хозяйски схвачена врасплох чья-то улыбка. Эта картина была написана моментально, всего в нескольких штрихах. Очевидный и невероятный пример художественной скорописи. Улыбка не успела сойти с лица, задрожать, разогнаться и взлететь (сдуться ветром она тоже не успела). Она до этого смотрела куда-то за полотно, очевидно на выставку или мастерскую, где её писал художник, она была <улыбкой>, то есть сама собой, и думала, вероятно, о чём-то крайне своём, где, кажется, ещё за миг до этого все люди были восторженными детьми, держались за руки, и было тепло как на юге, и кто-то о чём-то гадал, и кто-то кого-то любил, пока не пришёл с другой стороны полотна художник и всё это забрал себе. Цветы жизни, лепестки и пыльца. Горы пыльцы, море из лепестков, улетающих в воздух от восторга от прикосновений, север. Поцелует или нет?
Художник не писал одиночества. Он вообще этим не занимался. Быть может, этим смогут заняться его потомки, если захотят (как знать?), но не он сам. Старушка искала на полу выставочного павильона своё собственное лицо, но никак не могла его найти.
* * *
Подустав выдыхать из себя впечатления, я решил на время прекратить просмотр и разыскать своего друга. С одной стороны, мне, конечно, ужасно хотелось его придушить, но с другой - очень уж мой взгляд истосковался по чему-то знакомому, вполне понятному и настоящему. Своя в доску рожа генерала была абсолютно подходящим вариантом. Я нашёл его за оранжерейной пальмой, в компании невзрачного господина, пьющего халявное выставочное вино. Генерал оживлённо что-то втирал своему собеседнику, на что тот ни капельки не реагировал. Впрочем, завидев меня, генерал перестал попусту терять время и оживлённо замахал руками, подзывая меня к себе (вот дурачок, я и так шёл к нему).
- Ну и каково, а? - Само собой, при этих словах генерал имел вид столь торжественный, что осадить его у меня бы рука не поднялась.
- Признаться,... Я успел посмотреть только две картины, - аккуратно начал я, но тут меня неожиданно перебил генеральский собеседник:
- Целых две!? Вот как... А скажите, пока вы их разглядывали, не почувствовали чего-нибудь такого... Как бы выразиться? Непривычного. - В его практически непроницаемом взгляде на этих словах я уловил явное любопытство.
Тут я перевёл свой взгляд на раздувающееся от восторга (кстати говоря, и без того вполне объёмное) лицо генерала. Он с абсолютно счастливым лицом указывал на своего собеседника пальцем руки, дополняя свои жесты весьма выразительными взглядами в мою сторону и явно не находил слов. Прямо-таки, ни одного - это тоже было видно по его лицу. Наконец, он обратил на своего собеседника сразу два указательных пальца на обеих руках и восторженно выдал мне:
- Он!
А я-то ожидал увидеть какое-то неопрятное лохматое чудище с серьгой в ухе, ну или как там у нас выглядят современные художники-концептуалисты. Но вместо этого наткнулся на совершенно невзрачное лицо человека, по ошибке попавшего не в ближайший гастроном, а на открытие выставки. Хорошо ещё, что я не успел при нём сболтнуть лишнего... Однако я не стал тратить моральных сил на соблюдение приличий, осознав, что меня занимает совсем другое.
- Признаться, я почувствовал, да. Эта ваша улыбка, на картине, мне показалось, что она существует вне времени - сказал я, - почему-то она совсем не похожа на улыбку ни одного человека, которому суждено умереть.
- А с чего вы так решили?
- Я? Пожалуй, я вас огорчу - я ничего не решал. Но я это почувствовал. Да, я не могу похвастать тем, что доверяю кому-либо. Я даже не могу доверять самому себе, но я доверяю своим чувствам, понимаете? И вообразите, эти чувства прямо сейчас мне твердят, что не только дети, но и все люди - цветы жизни, которые могут становиться всё лучше лишь в следующих своих проявлениях; что они бессмертны, пока стремятся к совершенству.
- Вот как? - отозвался художник.
Признаться, я несколько опешил от своих же слов. В то же время я разглядел на невозмутимом лице своего собеседника довольно таки сосредоточенную скуку (если я правильно подобрал эпитет, описывая это похуистическое лицо). Гена же был доволен дальше некуда. Он радостно потирал свои ручищи, затем заграбастал ими недопитую выставочную бурду из тонких (но изящных) щупалец художника и походкой моряка направился таранить ничем не повинную публику.
- Генерал сделал мне интересное предложение, - осторожно начал художник, - он сказал, что мы будем продавать мои портреты. Но я никогда... Не писал портретов.
- И небось, это его не смутило? Ну да, генерал у нас такой...
- И ещё, - словно бы не заметив моей реплики, продолжил художник, - ваш друг находит мои картины интересными и многообещающими...
Ну конечно. Не надо быть гением, чтобы найти подход практически к любому художнику. Но всё же я пока что не воспринимал интересы генерала своими собственными, а потому спросил:
- Скажите, а что же именно нашего общего друга так восхитило в ваших работах?
- Ну... - Начал, было художник.
Но тут неожиданно перед нами вновь возник генерал, держа в каждой руке по бокалу вина, которые тут же передал нам. Освободившимися руками он приобнял нас обоих за плечи и заговорщицки изрёк:
- Итак, дети мои... У меня созрел план! (тут он обратился только ко мне) Ну как, многообещающая выставка?
Вот хренов гена! Как раз таки многообещающего я в этих картинах не увидел ничего. Конечно, я не успел познакомиться со всеми экспонатами, но по правде говоря, и не слишком-то рвался (думается мне, в этом порыве я был солидарен с некоторыми посетителями этой выставки). Ощущение от просмотра напоминало, скорее, смутный и не слишком приятный сон. Пока я думал, что ответить генералу, мой взгляд остановился ещё на одной картине. Вроде бы ничего особенного - старенький автобус застыл в ожидании рейса, и облокотившийся на него водитель перед дорогой вводит себе какую-то инъекцию. Можно сказать, будничная сцена. Цифра "7" на номере маршрута почему-то написана ярко алым цветом, лица водителя не разобрать, он слишком не в себе. Оно потеряно, выходит, им, намотано на покрышки, пыльные километры и частые остановки по требованию. Кто бы согласился ехать в таком автобусе? Скоротать в нём ночь, при условии, что далеко не обязательно уставший пассажир на утро шагнёт из него прежним. Генерал уже, получается, внимательно разглядел все мои мысли (только вот не знаю, когда; может быть, давно?), потому-то так важно заметил: