- Ну как тебе сказать, зачем? Чтобы вывести тебя в свет. Ты же так редко ходишь на выставки!
Я выдохнул сигаретный дым ему прямо в лицо. Даже не моргнув, чтобы знал. Впрочем, он не смутился:
- На самом деле, наши клиенты имеют право знать, в какую игру они играют, - ответил генерал. - Я не говорю о том, что им следует всем там побывать (на самом деле ни один из наших заказчиков не был на выставке; сложно было бы найти такого придурка, заказавшего себе после этого портрет). Но я хочу, чтобы у них и впредь была такая возможность. По крайней мере, в этом есть справедливость.
- А что, выставка всё ещё работает? - Удивился я.
- Конечно, - генерал был спокоен и убедителен, - и будет работать.
Я хмыкнул про себя. Действительно, странные представления у него о справедливости. С другой стороны, не оставлять никакой возможности человеку узнать, что ждёт его в случае проигрыша (или выигрыша) - вряд ли могло сойти за честную игру. Именно поэтому заявление генерала отчасти успокоило меня самого - последнее время мне периодически казалось что мы "бьём лежащего", не готового к сопротивлению, человека. Иными словами, человека, у которого нет выбора. Но тут я опять подумал о том, что может любая возможность противопоставить нашим собственным (пусть даже и скрытым) желаниям? В сущности, практически ничего... Я сам себя неоднократно ловил на мысли, что едва ли разумные доводы способны препятствовать соблазнам. Да и сами эти доводы напрочь теряли свой разум, если хочешь, уместность и смысл. Когда появляется соблазн, кто-то дёргает за рычаг, включая силовое поле, в котором не действуют все прежние законы физики. Мой милый друг, что произойдёт, когда вышибет пробки?
Художник с геной часто виделись без меня. Они, что называется, нашли друг друга. Дела у нас действительно шли хорошо, и эти двое стали подумывать о расширении бизнеса. Тут я им был не помощник; моих скромных способностей едва хватало, чтобы день ото дня подолгу вести беспорядочно абстрактные разговоры с будущими клиентами о способностях воображения и художественных особенностях некоторых картин (художнику-то что? - пять минут отработал и день свободен). Гена каждый раз ловко устраивал нам "случайные" встречи, в ходе которых я доверительно сообщал каждому о якобы висящем у меня в доме собственном портрете и о том, как он изменил мою жизнь...
А через неделю мы торжественно переехали в собственную просторную студию. Несмотря на то, что больше половины вещей всё ещё лежало нераспакованными в коробках, и толком не был наведён порядок, было решено незамедлительно отметить это событие.
Генерал предстал перед нами в своём новом мундире, который до этого ещё ни разу не надевал. На троих мы скромно взяли целый ящик шампанского, пить которое начали ещё на кассе... В какой-то момент, часа два спустя, гена уже без мундира (я поискал его глазами и обнаружил на себе самом) поднимал очередной фужер, намереваясь произнести тост:
- Друзья мои, - он, сощурив один глаз, обвёл нас взором так, как будто бы нас было намного больше двух, - на свете есть лишь два человека, которых я люблю. И оба сейчас стоят передо мной, - гена прервался, отпив прямо из бутылки (воспитание не позволяло ему отпить из бокала до конца тоста). - Я хочу вас обрадовать: мы действительно расширяемся! Никому на свете ещё не приходила идея так финансово выгодно спасать людей от собственных фантазий! Теперь никто не скажет, что мы... мы...
И тут я заметил, что генерал как-то резко сник и стал заваливаться. Обычно самоуверенное его лицо вмиг расплылось во что-то совершенно бесформенное, из глаз брызнули слёзы, и мгновение спустя он завопил срывающимся фальцетом:
- Они меня достали!!!
- Кто? - в один голос спросили мы с художником, подрываясь к гене.
- Бабы! - Генерал уже откровенно рыдал, опустившись задом на разворошённый ящик с шампанским. - Достали дальше некуда!!! Достали, прям, достааали!..
Ох. Ох и ох. Бедный, бедный заебавшийся генерал. А ведь так долго крепился... Но видать, шампанское - не его напиток.
- Весь!... Весь мозг... - На миг он приподнял на меня опустившуюся было с концами голову, поднял указательный палец и сделал им неопределённое движение. - И прямо вдрызг! На... На хер!
Вечер можно было считать оконченным. Солнце, да и генерал, закатились оба каждый за свой горизонт, вытащить обоих из-за которых не представлялось возможным. Ещё немного послушав стихающие генины причитания, ободряюще похлопывая его по спине, я отправился спать на второй этаж. Художник ещё какое-то время пытался навести порядок в доведённой до состояния хаоса студии, но в свете покидающих его сил, плюнул на всё и последовал моему примеру.
2
"И целую ночь в ожидании флота
на всем побережье печально горят маяки." А.В.
Каждый раз с утра, когда все ещё спят, она приходит в старый сквер. Местные уличные кошки и дворники давно привыкли к её появлениям. Но они - единственные свидетели. Она подходит всегда к одной и той же лавочке, кладёт на неё свою сумку и какое-то время стоит рядом неподвижно. Потом она переводит дух, оглядывается по сторонам (но никого не замечает), достаёт из сумки скакалку и начинает с ней прыгать. Ровно пять десятков раз. Этого хватает, чтобы дыхание её сделалось прерывистым и немного вспотел широкий лоб. Тогда она выжидает несколько минут и прыгает ещё пятьдесят раз. Однажды она решила поставить рекорд, но ровно на сто первый раз её скакалка запуталась в ногах, она потеряла равновесие и плюхнулась прямо на асфальт. С тех пор она не любит эксперименты. Покончив с упражнением, она, наконец, садится на лавочку, достаёт из сумки термос с чаем, наливает кружку и спокойно пьёт, всматриваясь в небо. Лето давно закончилось, иссякло, растворилось в ознобе осеннего утра - теперь, ветерок приносит не его тёплые запахи, а банальные сухие листья, что служат ковровым покрытием каждое утро, пока их не сметут. Она толста и ей что-то около сорока; зачем ей приходить сюда каждое утро, она не знает. Не знает, когда прыгает, приминая асфальт, не знает, когда пьёт свой чай. Когда она смотрит на небо, она ни о чём не думает. Была бы она чуть внимательней, даже не так - смотрела бы чуть осмысленней, она заметила бы в сегодняшнем небе нечто необычное. Но этот номер с ней не пройдёт: человек не увидит того, до чего он не способен додуматься. Так что сейчас она сидит и смотрит на небо, с которым происходит <не пойми что>, но ничего <не видит>.
За этой сценой наблюдают двое. Мужчина и женщина. Они стоят прямо на крыше высокого дома, примкнувшего к скверу, откуда им хорошо видно и лавку в сквере и само небо. И главное, то, что на нём происходит. Он смотрит на небо <соучастно>, более напряжённо, чем это требуется от простого наблюдателя. Какое-то время его на крыше практически нет, затем черты его лица расслабляются, и он всё более становится похож на человека. Она менее напряжена (хотя её взгляд полон вызова); она ждёт, пока тот, кто стоит с ней рядом, будет готов к разговору. Наконец, она спрашивает:
- Ну что, готово?
- А разве вы не видите? - отвечает тот. - Я думаю, он будет доволен. Хотя, лично я бы это носить не стал.
- Да вам и не к чему. Дорогой мой, ну неужели вы не заметили, что у этого мира появилась любовница? Раньше вы были куда более проницательны.