— То есть? — невольно дернулась, подобравшись.
— Я не хотел говорить… напоминать… но ты должна знать. Когда этот ублюдок Неклюдов отдал мне все записи… я должен был убедиться, что он меня не обманул. И там… там не было ничего… ничего, кроме того, что… что ты сама помнишь. Когда они поняли, что ты в бессознанке и им не удастся слепить компромат… Ничего не было, слышишь? — лихорадочно повторил он, еще крепче прижимая ее к себе.
— По-твоему, это что-то меняет? — криво усмехнулась, торопливо отворачиваясь. — Того, что было, знаешь ли, тоже вполне достаточно.
— Достаточно — для чего? Для того, чтобы поплатиться? Да. Они конченые уроды и должны были ответить за все, независимо от того, как много успели сделать. Я просто хочу… чтобы ты перестала об этом думать… накручивать себя, что-то додумывать… И еще… мы с тобой оба знаем, что слова нихрена не значат… да и утешитель из меня никакой… Но ты знай… я всегда с тобой, что бы ни случилось. Просто помни об этом, ладно? — Осторожно прижался губами к тонкой шелковистости кожи, жадно вдыхая такой знакомый волнующе-пряный запах, от которого каждый раз начинало затуманиваться сознание — самое настоящее безумие. Его безумие, единственно способное удержать от катастрофы.
***
Ира впервые этой ночью заснула легко и быстро, и непривычно успокоенное выражение делало ее лицо будто смягченным, странно трогательным — что-то почти-детское проступало через обычно холодные, строгие и усталые черты. В ней действительно это было — причудливое переплетение всего противоречащего, нелогичного, несочетаемого: и что-то забавное, смешливое, легкое; и начальственно-стервозное, рассудочно-циничное, грубое; и непередаваемо-страстное, ненавязчиво-нежное, будоражащее, сумасшедшее, жаркое; и спокойно-понимающее, снисходительно-мягкое, едва ли не материнское — ему, так часто проявлявшему слабость, метания и потерянную измученность, порой особенно остро не хватало этой непоколебимости, которая и его самого делала сильнее.
Она делала его сильнее.
Он нисколько не лукавил тогда, не пытался красиво выразиться, чтобы убедить: у него действительно не было никого, кроме нее. Он во многом был виноват сам, не имея к своему возрасту ни настоящих друзей, ни семьи, да и так ли нужны они ему были, одиночке и цинику?.. Еще одним ударом оказалась правда про отца, покрывавшего темные делишки своего друга — как бы Зотов к нему ни относился, тот все-таки являлся его отцом, и правда причинила неподдельную боль. Наверное, это стало бы последней каплей, не окажись в тот момент рядом с ним Зимина… Он смог справиться и сдержаться, просто свел к минимуму и без того редкое общение с Грачевым, тем более что теперь, после его отставки, их не связывала служебная необходимость.
И тем сильнее выбила из колеи неожиданная просьба отца об освобождении Стрельцова, для наказания которого было потрачено столько усилий. Грачев не преминул упомянуть обо всем, что в свое время сделал, прикрывая сына, который как минимум из благодарности должен был кинуться выполнять его просьбу. Впрочем, его отказ ничего не решал: был еще следователь, потом свидетели и судья… На каком-то этапе обвинение развалилось бы все равно. Зотов не сразу понял, откуда такое желание впрячься за потенциального уголовника, но ответ оказался банален: политика. Грачев после отставки с поста начальника Московской полиции нашел себе новые интересы и решил баллотироваться в мэры небольшого подмосковного городишки, где у Стрельцова был свой крупный бизнес. Их интересы пересеклись — Стрельцов нуждался в высоких покровителях, Грачев — в средствах для агитационной компании и прочих бонусах, которые помогли бы ему выиграть. И потерять такого союзника, как Стрельцов, в планы бывшего генерала ну никак не входило. Михаил отлично осознавал: если он откажет отцу в содействии, это ничего не изменит — в подобных играх исход уже заранее предрешен. Вот только Зотова нисколько не вдохновляла перспектива того, что этот урод окажется на свободе и как ни в чем не бывало продолжит свои грязные дела. А самое главное — не ответит за то, что пришлось пережить Зиминой.
Михаил долго вертел в руках мобильный, потом, бросив еще один взгляд на спящую начальницу, бесшумно вышел из спальни, на ходу набирая номер. Он не задумывался над тем, насколько жестоко его решение — уверенность в собственной правоте была твердой и безжалостной как никогда.
========== Шторм ==========
Вечер — теплый, бархатисто-мягкий, прозрачный, как легкая кисея, окутывал горячими, пряно-сладкими запахами, разлитыми вокруг; яркими, бурно-стремительными звуками, всплескивающими то тут, то там. Танго — танец любви и ненависти, страсти и ярости, ревности и притяжения… Эта музыка здесь, кажется, лилась отовсюду, напитывала воздух насыщенным, неощутимым веянием желания, волнения, неясного смятения и тревоги.
Ира с досадой захлопнула большое окно, вернулась на широкую кровать под сильные, освежающие потоки прохладного воздуха, разгоняемого мерно гудящим вентилятором. Что и говорить, гостиничный номер вполне оправдывал свою стоимость: и простая, элегантная без вычурности обстановка, и всевозможные технические штучки, и обширное меню в ресторане… Когда Ира, в полное свое удовольствие повозмущавшись самоуправству своего зама, отказалась взять деньги, которые ему заплатили бизнесмены за решение проблемы со Стрельцовым, Зотов не стал настаивать, позже просто показав билеты и поставив ее перед фактом: они летят отдыхать. Ни сердитые протесты, ни напоминания о работе на него не подействовали, и ей не осталось ничего другого, кроме как согласиться. Тем более что отвлечься после всей этой истории было просто необходимо.
— … Чрезвычайное происшествие в одном из следственных изоляторов Москвы случилось сегодня ночью, — бодро затараторил диктор на экране ноутбука. Ира с досадой потянулась переключить канал, впервые подумав, что зря, наверное, предпочитает привычные российские телеканалы местным: хотя бы на отдыхе можно было отвлечься от постоянных ЧП. — В одной из камер заключенные насмерть забили одного из сокамерников. Некий бизнесмен Виктор Стрельцов, обвиняемый в убийстве своей любовницы… — все остальное Зимина пропустила мимо ушей, уставившись на монитор. Следовало признать, фотографии с места событий оказались впечатляющими, не говоря уж о виде изуродованного тела.
— Зотов! — грозно рявкнула Ира, впившись взглядом в майора, который как раз возник на пороге, расслабленный, довольный, в одном полотенце.
— Что, Ириш? — как-то, случайно поняв, что ее ужасно бесит такое обращение, Михаил теперь частенько не отказывал себе в удовольствии ее подразнить, но, вопреки обыкновению, в этот раз Ирина и бровью не повела.
— Твоих рук дело?
Зотов бросил взгляд на экран, где сменялись последние кадры репортажа. Широкая, самодовольная ухмылка снова скользнула по губам, придавая лицу хищное, холодное и опасное выражение.
— Товарищ полковник, — насмешливо-почтительный, нарочито-недоумевающий тон сквозил вроде бы непритворным удивлением, — что за странные фантазии сделать из меня мировое зло?
— Не ерничай! — одернула Ира, глаза вспыхнули раздраженной чернотой. Резко села, захлопывая ноутбук и поправляя скользнувший с плеча край свободной футболки. — Это ведь ты все подстроил?
— Интересно, и как бы я это сделал? — в голосе разлилась вкрадчивая мягкость. — Вам статистику несчастных случаев в подобных местах показать? Не знаете, как это бывает — придет новый чел “в хату”, порядков не знает, за базар не отвечает, да еще и ляпнет что-нибудь, сам не зная, что страшно какого-нибудь смотрящего оскорбил. Ну его и на перо. Не повезло, что тут еще скажешь?
— Зотов…
— Что, Ира? — невозмутимо-прохладная усмешка; пробирающим до ледяных мурашек контрастом — потемневшие, пылающие глаза.
Он считает себя во всем правым, поняла Ирина. И уверен: она, ни за что не признаваясь в этом, в глубине души одобрила подобную жестокость. Не без оснований, впрочем, уверен.