— Отец? — Зотов удивленно остановился в дверях гостиной, пытаясь вспомнить, когда давал ему ключи от своей квартиры.
— Не трудись, — насмешливо протянул Грачев, уловив его замешательство. — Мне открыла твоя… как там будет правильно назвать?.. на девушку-то твоя престарелая любовница не тянет.
— Прекрати, — на удивление спокойно попросил Михаил, только глаза вспыхнули жгучей льдистостью. — Ты постебаться пришел или что?
— Да ты сам над собой уже достаточно постебался, сынок, — Грачеву, похоже, доставляло какое-то особое наслаждение распалять сына, нажимая на уязвимые места. — Одним только тем, что трахаешь бабу на полтора десятка лет себя старше. Эдипов комплекс замучил? Впрочем, это твое дело, каким образом выставлять себя на посмешище.
— Ну я же не лезу в твою личную жизнь и не обсуждаю твоих любовниц, которые младше меня лет на десять, — предельно невозмутимо отозвался Зотов и наконец уселся в кресло. — Ты зачем пришел?
— Я в курсе, что это ты ведешь дело бизнесмена Стрельцова, — тон Грачева стал деловитым, тем особенным “генеральским”, которым он раздавал приказы. — Того, который якобы грохнул свою девку. Так вот. Это дело ты должен развалить.
========== Сопротивление ==========
Все, воцарившееся между ними, было странно для них обоих — привычный цинизм, жесткость, недоверчивость, эгоистичное трезвомыслие неожиданно шли вразрез с тем хрупким, осторожным, тонким, что соединяло их теперь. Ирине было удивительно, откуда у Зотова — того самого Зотова, который не упускал случая спровоцировать ее прямо на рабочем месте; ничуть не стеснялся затащить ее в ближайшую примерочную, если доводилось вместе отправиться по магазинам; а уж тихие ночи в одной постели с ним и вовсе казались фантастикой, — откуда у него вдруг взялось столько умения держать себя в руках. Объяснение, которое могло бы первым прийти на ум, не находило никаких подтверждений — она ни разу не уловила от него запаха чужих духов, не заметила того особенного довольного взгляда, какой бывает у мужчин, удовлетворенных во всех смыслах, да и то едва заметное напряжение, проявлявшееся с его стороны, говорило само за себя. Впрочем, ответ на вопрос нашелся легко, когда случайно наткнулась на карту фитнес-клуба — до предела загоняя себя на тренажерах, Зотов избавлялся не только от лишних мыслей, но и от последних сил вкупе с вполне естественными желаниями.
Теперь их отношения были чем-то средним между настороженностью школьников, опасающихся любой неловкости, и бытом давно устоявшейся семейной пары с редкими совместными вечерами, наполненными непонятным спокойствием. Подолгу засиживались на кухне, пили виски, коньяк или чай, что-то обсуждая и с каким-то острым удовольствием обмениваясь едкими замечаниями; смотрели дурацкие комедии или играли в шахматы; вместе готовили ужин и мыли посуду. Порой Ира забиралась на диван с книгой, вытягивая ноги и касаясь его спиной; что-то неторопливо читала своим низким, хрипловатым, волнующим голосом. В подобные моменты невинной близости Зотов чувствовал себя каким-то подростком — такую бурю эмоций, незнакомых прежде, пробуждало каждое случайное прикосновение, движение, жест. Он неожиданно начал ценить эти особые секунды, незначительные мелочи: тесное переплетение пальцев, кофейно-тонкий запах шампуня от чуть влажных волос, гладкий бледный мрамор шеи и плеча, мелькнувшего сквозь приспущенную от неловкого движения ткань… Когда он, не желая ничего слушать о ее позднем возвращении домой, убеждал остаться, каждый раз был готов к тому, что придется спать раздельно, но Ира, разомлевшая после ванны, разгоряченная, женственно-пахнущая, спокойно прижималась к нему, даже неосознанно не вздрагивая от объятий. Долгие ночи, прерывавшиеся частыми пробуждениями, когда она металась в постели, постепенно сошли на нет — больше не нужно было контролировать каждое прикосновение, пытаясь разбудить, подавать бутылку с водой, неизменно стоявшую на тумбочке, распахивать форточку. Ира не могла признаться даже себе, что кроме одной причины — ее тогдашнего беспамятства, когда она ничего не чувствовала и не осознавала, немалую роль в нынешнем спокойствии сыграло злое, тяжелое, циничное удовлетворение при мысли о том, что случилось со Стрельцовым и его подручными. И дело было даже не в мстительности, найти способ поквитаться с ними она могла бы и сама, но остатки принципиальности не позволили бы ей перейти некую границу — ту границу, которую с такой легкостью преодолел Зотов, даже не пытавшийся усмирить свою агрессию и жестокость. Она могла старательно изображать перед ним возмущение и даже недовольство его методами, но оба прекрасно знали: только подобная расплата оказалась бы достаточной и соразмерной случившемуся.
***
Как ни странно, Ира сорвалась первой. Наверное, дело было еще и в том, что спутанные воспоминания так и остались чем-то неясным, смутным — сознание, затуманенное препаратами, не фиксировало случившегося, онемевшее тело оказалось не способно не только сопротивляться, но и ощущать вообще хоть что-то. Именно поэтому сильнее всего оказалась злость — на собственное бессилие, на беспринципность этих ублюдков, на их запредельную наглость, с которой они посмели ей угрожать… И только теперь, освобожденная от неутоленной ярости, невозможности все изменить, унижения — больше морального, нежели физического, — она наконец смогла осознать затихшую, скрытую, словно погасшую силу привычной неудержимости, страстности, влечения, которые разгорелись с новой силой, как огонь, подернутый слоем пепла и готовый вспыхнуть от любого касания ветра. Не исчезло, не ушло это упрямое, настойчивое притяжение, которое все сложнее становилось контролировать, но которое так страшно было спугнуть.
Но Ира, в некоторых ситуациях совершенно не умевшая сдерживать свои порывы, не сдержалась и теперь. Что-то раздраженное, даже обиженное всколыхнулось внутри, когда, стоя перед зеркалом в ванной, стянула с плеч накинутый халат, критически оглядывая себя и не замечая ничего особенного, способного отвратить — лицо, практически без морщин, хоть и несколько строгое, даже жесткое, фигуру, пусть и не соблазнительно-женственную, но по-девичьи стройную, подтянутую, вполне способную притягивать заинтересованные или завистливые взгляды. Это было ее тело, над которым она, как и над всем в своей жизни, всегда сохраняла контроль, и мысль о том, что этот контроль оказался утрачен, была невыносимой.
— Нет уж, хрена с два, — процедила Ира, сжимая губы и решительно захлопывая дверь ванной. Нежелание мириться с этим унизительным чувством оказалось сильнее, чем все остальное.
— И что это было?
— Странные вопросы задаешь, товарищ майор, — потемневшие до непроницаемой черноты глаза насмешливо и расслабленно сверкнули, тонкие руки легко взметнулись, затягивая пояс халата. Наверное, при других обстоятельствах он бы поверил ее порыву — жарким, требовательным поцелуям, умело и плавно скользившим рукам, судорожным вздохам и пунктирам царапин на плечах… Даже чашка, сорвавшаяся со стола от неловкого движения и разлетевшаяся осколками, могла бы убедить в искренности и спонтанности происходящего, если бы не одно “но”.
— Слушай, — горячие руки тяжело опустились на плечи, прерывистое дыхание опалило приятной разгоряченностью, — я хоть и не хренов психолог и не гребаный экстрасенс, но заметить самое очевидное все-таки могу. Сколько мы с тобой?..
— Тебе захотелось учет постельных подвигов устроить? — съехидничала Зимина, с кошачьей вкрадчивостью прижимаясь к нему.
— Слушай, мне нахер от тебя не нужны всякие жертвы! — он рывком развернул ее к себе — от недавней довольной смягченности не осталось и следа. — Я еще с самого нашего первого раза мог угадать, что тебя заводит, а что нет, что тебе в кайф, а что совсем наоборот. И то, что тебе сейчас это все нисколько не доставило, я уж смог понять!
— Я не пойму, ты что, чем-то недоволен? — вздернула бровь Ирина.
— Черт возьми, Ира… — судорожно выдохнул, борясь с рвущимися наружу эмоциями. — Ты просто… не заставляй себя, хорошо? Я хочу, чтобы ты… только когда захочешь сама… И еще, — напрягся, неосознанно стискивая ее ладонь — ничего не было, запомни.