— Что вы, Матвей Никитич, охота вам верить в глупости, послышалось кому-нибудь.
Мастер насупился:
— Вспомните мое слово, либо пожар будет, либо еще что нехорошее; народ с утра не хотел за станки становиться, да цеховой мастер уговорили.
Труба пожал плечами: как глупо! Вспомнился вчерашний вечер, поцелуй и тихий свет сквозь ставни.
«Прелесть моя, — подумал он, — нежная, робкая, как полевая птичка».
После свистка он пошел в школу. Учительница, в розовой блузке, встретила его, опустив глаза, посреди узкой, полутемной комнаты; сквозь щели ставней лился белый свет плоскими полосами, пахло сухими травами и свежестью недавно проснувшейся девушки.
Все было так невинно и чисто, что Труба не вспомнил о вчерашнем, весело пожал ей руку и сказал:
— Знаете что, сегодня ночью часы звонили!
Девушка побледнела.
— Что вы говорите! Вы слышали?
— Нет, Матвей Никитич рассказал. Мне слышно, как все здесь боятся обыкновенных часов; какой-нибудь озорник…
— Нет, не говорите так, я очень боюсь несчастья, мой дедушка умер в ночь, когда звонили часы… Пойдемте к Бубнову, расскажем ему… И потом… — она покраснела: — неловко, что мы одни в школе, будут говорить…
Она так красиво опустила голову, перевитую светлой косой, ее тонкие уши так порозовели, что Труба прошептал: «Милая!» — и нежно взял ее руку.
Но в это время вошел техник, мрачный и похудевший.
— Меня за вами директор прислал, — обратился он к Трубе, — рабочие хотят домну потушить, говорят, ночью часы звонили, так все равно быть беде.
— Чудеса! — выходя, сказал Труба.
Тучи надвинулись к самому заводу. Бабы запирали ставни, ребятишки хворостинами загоняли поросят в ворота, где-то завыла собака. Контора освещалась свечой, воткнутой в чернильницу.
У клеенчатого стола сидел важный и строгий Бубнов; управляющий ходил взад и вперед, заложив руки за китель; жирные щеки прыгали от гнева.
— Черт знает, — кричал он, — потушили домну, требуют прибавки, и все из-за дурацких часов, тут пахнет или чертовщиной, или пропагандой.
Но, очевидно, управляющий трусил.
— Господа, — сказал Труба, — неужели вы верите?
— Поверите, — буркнул управляющий, — вас в Питере не учили страху.
— Да ведь никто же не слыхал звона.
— Я слышал, — важно произнес Бубнов, — медленно ударили три раза.
— Очевидно, кто-нибудь озорничал.
— К башне можно подъехать только на лодке. На заводе их всего три и все стоят под замком в заводской купальне.
— Знаете что, я пойду уговорить народ, — сказал Труба и, выходя, слышал голос управляющего.
— Молокосос, а смелости ковшом отбавляй… Оботрется…
Вечером Труба и учительница сидели в столовой у Бубнова. Дождь не пошел в этот день, было томительно и душно. Бубнов рассказывал, качая, как ведун, длинной, седой бородой.
— Много непонятного на свете, господа; мы перекидываем мосты через пропасти и говорим друг с другом за тысячу верст, а не знаем, что в душах наших растут дикие леса и бродят неведомые звери. Бывают минуты, когда человеку открываются глаза на чудесное, и тогда он, потерянный для жизни, бродит, как отшельник и призывает Бога. Тогда он глядит сквозь стены и слышит невидимые голоса. Я старик и не смею не верить во многое, губы мои перестали улыбаться. Вчера, проснувшись, я стал слушать: с озера донеслись три глухие удара… Будет что-то нехорошее.
Труба подошел к окну.
— Видите, как темно, тучи наползли отовсюду, воздух насыщен грозой; в такие минуты нетрудно поверить в чудесное… Мне хотелось бы посмотреть башню и этого звонаря. Я боюсь только пауков за их магические глаза и быстрые лапы..
Он отворил окно; потянул чуть заметный теплый ветер.
Вдруг в темноте повис удар колокола; как будто сорвалась тяжелая, угрюмая тень.
За ним второй, долго спустя третий, — и сразу надвинулась тишина. Труба почувствовал, как что-то подкатилось к горлу, закружилась голова и слегка затошнило.
Когда он оглянулся, Бубнов и учительница сидели бледные, он — опустив голову, она — раскрыв круглые невидящие глаза.
— Что это? — и губы ее по-детски дрогнули.
— Я знаю эти штуки, — закричал Труба, и в нем засмеялась бесшабашная смелость, — сейчас вам приведу привидение, и посмотрим, как оно зазвонит у меня в руках…
«Не нужно, не ходите», — умоляли темные глаза. Но он выпрыгнул в раскрытое окно и скрылся во тьме.
У лодки пришлось оторвать замок и грести доской, так как весел нигде не было.
Труба сдвинул фуражку и расстегнул китель; веселая мелкая дрожь щекотала тело; носа лодки не было видно, только шелестели струи, да булькала черная вода.
Он решил взять с собой колокол часов и заранее улыбался славе, увенчающей его назавтра. Башня стояла где-то посредине озера на каменном островке; но прошел час, а ее не было видно.
— А, черт, должно быть, я свернул в сторону, — тихо сказал Труба и обернулся…
Сзади него, от самой кормы, вырезалась синяя башня, в три тонкие этажа с черными окнами; белые часы под конусной крышей показывали три.
Лодка стукнулась о камни, башня исчезла, и с одного края до другого прокатились чугунные шары, лопаясь, сшибаясь и потрясая небо. Труба лежал на дне лодки, оглушенный и слепой…
Когда все стихло, он поднялся, вытер мокрый лоб и выпрыгнул на камни.
Чудеса творятся, поневоле испугаешься, когда вам преподносят такой концерт!
Сшибая до крови колени, он взобрался на площадку и дрожащими руками зажег свечу.
Осветилась черная трава и облупленная серая стена с низким входом.
Труба вышел.
Четырехугольная пыльная комната, на полу кучи давно вынутой глины, щепки и сбоку гнилая деревянная лестница на первую площадку, а выше — винтовая, теряющаяся в круглой каменной дыре.
Доски скрипели и гнулись.
Труба осторожно ступал, высоко подняв свечу.
Кое-где половиц не хватало, и приходилось карабкаться по отверстиям в стенах.
Первые две площадки были пусты.
«На третьей часы», — подумал Труба и остановился.
В первый раз в него вполз страх и лохматой и сухой рукой стукнул в сердце.
Ярко вспомнилась столовая, под красной лампой учительница, склоненная на нежные руки, и бородатый Бубнов.
«Убежать разве… Но еще одна площадка — и я увижу дурацкие часы».
В это время раздались отчетливые, мерные удары маятника. Труба быстро взбежал и остановился, тяжело дыша и прикрывая рукой свечу.
Из окна в окно протянулся деревянный вал, под ним массивный стол и между пыльные колеса, цепи, качающийся маятник и сверху, как шапка, тяжелый колокол.
Труба потрогал колеса, радостно засмеялся и начал отвинчивать колокол.
Внезапный ветер задул свечу.
«Опять гром ударит», — подумал он и ощупью стал искать стену; его руки нащупали пролет и перекладину загородки.
«Там пропасть… скверно, что нет больше спичек…»
В это время кто-то охватил его спину и грудь, сильно прижал к решетке и стал клонить.
Труба закричал, ощупал холодные руки и впился в них пальцами.
Одна из рук высвободилась и резко ударила по его темени, еще и еще раз…
Труба рванулся, старая загородка хрястнула, и тьма приняла его тело, жирно и глухо упавшее на камин.
Учительница плакала, а Бубнов гладил ее по волосам.
— Он сейчас приедет, не бойтесь…
— Его, наверно, убило громом.
— Мы бы видели, как падала молния, а гром не страшен. Вон шаги, слышите…
Часто, один за другим неслись удары колокола, насмешливые, торжествующие, как лохматые, дикие птицы.
— Такова воля Провидения, — сказал Бубнов, важно и медленно крестясь.
Алексей Толстой
ПОРТРЕТ
Разбирая наполовину истлевшую библиотеку в сельце Остафьево, я нашел тетрадь из синей бумаги во всю величину листа; на первой странице сверху была выведена совершенно непонятная надпись: «Дерзание души, счастливого бо не осудят, несчастному туда и дорога». Но дальнейшее содержание, писанное все более простым языком, показалось мне занимательным, и я ниже привожу целиком отрывок, касающийся одной встречи, роковой для автора и весьма любопытной.