Простой и глупый русский черт выл в болоте. Пускал пузыри. Пузыри лопались над омутом и из них выскакивали зеленые блуждающие огоньки.
Точно обросший корой, ржавой и потрескавшейся, неуклюжий леший медленно тащил свои ветвистые несуразные лапы к черному дуплу и навстречу ему сучками, прутьями тянулись и царапались сухие кикиморы.
Оборотни хрюкали свиньями, лаяли хриплыми псами, а старая, брюхатая, с отвислыми грудями ведьма носилась в крикливой вороньей стае над сырым лесом, гогоча во все горло.
Испачкавшаяся в речной грязи, белесая и приземистая русалка сбрасывала с зеленых, пахнувших рыбой волос мелких раков и дразнила (вот-вот лопнет!) пучившуюся на нее лупоглазую жабу. Вдруг русалка остановилась и вперила судачий глаз на опушку. Что-то мелькало там — гибкое, быстрое, стройное…
Бедный изгнанник солнечной Эллады бежал, сам не зная куда.
Бог знает сколько времени он стремился вперед в Гиперборейские леса от мести жестокой Дианы. Он сам не знал: за что? Поддался обаянию запаха желтых мимоз, волшебству зноя и света, нежным улыбкам аттических фиалок, призывному пению кристальных источников и сослепу налетел на любимую дриаду богини. Ему чудился позади свист убийственных стрел, казалось, что вслед несутся, горячо дыша горячими пастями, острозубые псы. Он уронил по пути флейту великого Пана, обломал маленькие изящные рожки о твердое, наткнувшееся на него по пути тело векового дуба и едва-едва приходил в себя теперь, забравшись на дикий, безвестный, окоченелый север.
Фавн был безграмотен и не читал Геродота, иначе он знал бы, какой ужас обитает в этом зябком, повитом нечистыми испарениями краю.
Вдруг он остановился и протянул вперед руки, точно защищаясь.
Прямо навстречу ему ползла, переваливаясь и хрипя от насморка и бронхита, русалка. Она на его глазах выползла из вонючей зацветшей воды.
— Кто ты?.. Неужели здешняя наяда?
Он вспомнил своих волооких, певучих и стройных подруг в прозрачных пучинах Кефиссии, их ночные пляски на лунных полянах…
— Какая ты… некрасивая… грязная… Отчего у тебя такие короткие и кривые ноги?
— Дурак! Я в нашем омуте краше всех. По мне все хромые черта с ума сходят.
Фавн проголодался…
— Где бы тут поесть?
— Вот, сколько хочешь дождевых червей… мухоморов… Жри… мы живем богато!
Посмотрел… поморщился.
— Нет ли винограда?.. Или хоть лесных орехов?
— Чего?.. Мы про такое не слыхивали! Сосновых шишек уродилось до пропасти… А там дальше, на опушке, лежит лопнувшая кобыла. Пухла, пухла и треснула. Наше воронье вот как радовалось. Хвалило: «Вкусно!» На всю эту трущобу каркало… Я бы тебя рыбой угостила. Вон она вся брюхом вверх плывет. Болеет и колеет, родимая. Хочешь, — мне не жаль. А то лучше ступай к кобыле, пока волки не набежали.
Фавн вдруг почувствовал усталость и сел.
Вокруг заплясали вшивые бесенята, до крови расчесывая лохматые копыта. Выглянул из дупла и загоготал над ним старый леший, хрюкали и тыкались в него мокрыми слюнявыми рылами оборотни, ползли сучками и задоринками насмешливые кикиморы. Вверху остановилась над ним в своем колете кувыркавшаяся ведьма и от удивления сделала то, что даже и у гипербореев считалось неприличием. Слаба была на это старуха!
А Фавн.
Он зажмурился… застыл…
Хоть минуту покоя.
Куда забежал!
Как выбраться отсюда? Где его лазурное море и золотые отмели Фалер? Где лавровые рощи с ароматными кистями розовых цветов? Где элевзинские розы и лилии счастливого Коринфа, пение пастухов на Ликабете и веселая пляска беспечных сатиров? Где румяные, золотоволосые вакханки, на жарких плечах которых так прекрасны тигровые шкуры? Еще недавно он, шаля и играя, срывал с них виноградные венки. Нагоняя в таинственном сумраке священных рощ, любовался их гибкими и стройными торсами. И это небо безоблачное, чистое с белыми голубями — любимицами Киприды? Дивные мраморы белоколонных храмов, сверкавшие ему издали сквозь кипарисы и кедры?…
Бедный Фавн заплакал…
И вся эта гиперборейская дебрь захохотала над ним. Визгливо смеялись русалки в омуте, швыряя в него раками. Падали на тощие животишки и дрыгали от восторга кривыми сбитыми копытцами бесенята. Гудел, как громадный шмель, леший и даже простой и глупый черт, ковыряя в носу, издевался над ним в ржавом болоте.
Одна ведьма не смеялась.
Медленно спланировала на своем помеле… Подошла — критически оглядела Фавна.
— Ничего… Молодой… Сойдет.
И предложила ему свою любовь.
С ужасом отшатнулся от нее Фавн, кинулся в самую трущобу и, наткнувшись там на драное лыко… повесился.
Алексей Толстой
САТИР
В сентябре, среди ясного бабьего лета, нагнало вдруг туману на Петербург.
Двинулся туман от Гавани, перевалил через крыши и пополз по улицам, где фонари, зажженные с полудня, светились, как фосфорические яйца; было темно и не темно, но домов не стало видно; по сухим тротуарам постукивали шаги, звякали иногда по булыжнику лошадиные подковы, и перед самым носом отскочившего прохожего высовывалась лошадиная морда в дуге, потом все остальное, и тут же пропадало, проехав.
На Васильевском, в тумане, когда линия домов представляется лесом, а дерево за решеткой — городовым, который поставил на голову себе целый воз веников, на острове в этот час, где-нибудь у семнадцатой линии, совсем пусто.
В тумане на пустой улице нетрудно налететь на пьяного или обидчика, поэтому Любочка Молина, быстро постукивая каблучками, вдруг остановилась, заслышав за собой шаги, сдвинула брови и попятилась к забору (их много еще в тех местах). Тут-то и произошла ее первая встреча с человеком, о котором назавтра вдруг заговорил весь Петербург, охваченный любопытством, а приехавшие к сезону дамы терзались предчувствием, что вдруг им не удастся заполучить этого необыкновенного человека в свой салон.
Едва только Любочка отодвинулась к забору, как из тумана перед пей выскочил среднего роста человек, весь еще живой от быстрой ходьбы, круто повернулся и, вытянув крепкую шею, стал есть Любочку глазами.
Голова у человека была удивительная — тоже крепкая, с выпуклым, как у барана, лбом (котелок торчал только на макушке), нос же был вздернут, кожа на лице розовая, борода молотком — русая, в кудрях, усами полуприкрыты очень красивые губы, а длинные глаза таковы, казалось, — раскрой их прохожий пошире, так и затонешь в голубой их влаге.
Любочка все это тотчас высмотрела, сердито опустила веки и, дернув узким плечиком, повернулась, чтобы пройти. Прохожий отскочил, втянул голову в плечи и фыркнул, как кот.
Да и было отчего ему фыркать: Любочка Молина слыла на весь остров красоткой. Была она маленькая и черненькая, волосы носила по-модному — закручивая улитками на ушах, нижняя губка у нее заходила на верхнюю, словно брезговала, а черные глаза были светлые, с огоньком.
И так она умела вертеть кавалерами, что немало конторщиков пило горькую и наутро чепуху всякую записывало в конторских книгах; приказчики с Андреевского рынка говорили друг дружке неприятности, и была даже одна дуэль, только не знают хорошо — на чем: кулаком ли бились, или из пистолета.
Но не о конторщиках мечтала Любочка Молина, — недаром были у ней брезгливые губки, — представлялись ей в бессонные ночи и автомобиль, и статейки в «Биржевке», и портрет ее на Невском у Мрозовской. Но пока не брезговала она даже голоштанными студентами и сейчас спешила в условленное место к новому поклоннику, да вот только прохожий пристал.
Дернув плечиком, Любочка перебежала мелкими шажками через улицу и зашла в магазин открыток. Но когда вышла оттуда, держа в руке открытку (на открытке изображен был «цеппелин», из лодочки которого свешивались розы), прохожий ждал у дверей и опять погнался, на шаг сзади…
Хотя Любочка и любила этот легкий страх от погони, когда позади бежит ошалелый от вожделения мужчина и электричество словно покалывает в спину, а сердце то заколотится, то станет, ожидая (каждую минуту ведь могут облапить), но сегодня Любочка не была расположена ко всему этому: она опоздала почти на час, и когда, переходя Большой, прохожий забежал вперед, загородив дорогу, Любочка толкнула его, села на извозчика и крикнула: