— Мне уже все равно, что пить. Во рту будто овцы паслись! — простонал он и повалился наземь, прижав ладонь ко лбу. — Бьорн, будь хорошим мальчиком, принеси брату речной водицы.
— Отец велел ждать здесь. — Эйрик, старший сын Торкеля, остановил Бьорна, вскочившего на ноги. — Значит, здесь мы и останемся.
— Ну пожалуйста, — взмолился Бьорн. — Река за холмом, я только наполню мехи и вернусь — лошадь не успеет хвостом махнуть!
Эйрик облизал пересохшие губы. Он выпил не меньше других, а может, и больше — по праву старшинства.
— Тогда беги, парень, но поторопись. А то я тебе задам! — Он показал кулак.
— Если догонишь!
Бьорн со смехом увернулся от затрещины, Эйрик выругался и снова лег.
Юноша прикинул, как лучше добраться до реки. По дну пересохшей канавы проходила бугристая тропа, перегороженная ногами отдыхающих воинов. Не самая короткая дорога к берегу, но это лучше, чем перепрыгивать через распростертые тела. На викинга не стоит наступать, даже если тот в добром расположении духа. А уж в день, когда сентябрьское солнце печет вовсю, а пиво давно закончилось, это смерти подобно!
И все же Бьорн без колебаний выбрал второй путь. Он тут же споткнулся о Торольфа и неуклюже рухнул на него всем телом. Великан разразился проклятьями. Он хотел спихнуть с себя брата, но, невольно проследив за застывшим взглядом Бьорна, смолк на полуслове.
По узкой каменистой тропе, прихрамывая и волоча ступню, ковылял старик. Словно по волшебству, проход перед ним освобождался. Бьорн слыхал о магах, по велению которых расступались воды. Видимо, калека имел схожую власть: завидев его, воины поспешно отдергивали ноги и долго потом не решались вытянуть их снова.
— Сделайте вид, что спите, — шепнул Эйрик.
Братья дружно закрыли глаза и засопели, хотя Бьорн так и не слез с Торольфа.
Они не видели старика, но звуки выдавали его. Парализованная нога волочилась по земле, здоровая судорожными толчками бросала тело вперед. Он опирался на кривое топорище, покрытое сотнями насечек; дерево то шлепало по мокрой грязи, то царапало сухую землю. Воздух клокотал в груди хромого; должно быть, жестоко переломанные кости плохо срослись. Его появление сопровождал опасливый шепот.
Дома, на Харейде, искалеченный викинг покидал свою пещеру в утесах лишь дважды в год, когда заканчивались припасы. Его всегда снабжали едой, не требуя платы. Если он забирал овцу, хозяева считали, что принесли жертву богам; обглоданные кости тревожил потом только ветер. Собаки скулили и поджимали хвост, а матери выбегали на улицу, чтобы скорее спрятать плачущих малышей; самые отважные воины скрывались в своих домах, сжимая христианский крест или молот Тора и бормоча охранные заклинания, — все знали, кто идет. Если дети не слушались или плохо засыпали, их пугали именем старика, и не было угрозы страшнее.
«Спи, дитя, — приговаривали женщины, — а не то Черный Ульф заберет тебя в скалы».
Шарканье и клекот слышались все яснее. Бьорн еле дышал. Наверное, он уже сломал Торольфу лодыжки. Оба страдали, но не смели шелохнуться.
Ближе, ближе… И вот калека поравнялся с братьями. Они затаили дыхание, молясь про себя — двое Белому Христу, двое Тору, — чтобы Черный Ульф прошел мимо.
Все смолкло, только воздух со свистом вырывался из груди старого викинга. Бьорн мечтал об одном: снова услышать шорох шагов. Но вместо этого раздался голос, подобного которому он никогда прежде не слыхал:
— А вот и Торкелево племя.
Голос напомнил Бьорну шорох ветра в болотной траве лютой зимой, последний крик птицы в когтях ястреба, тонкий визг выдры, перегрызающей себе лапу, чтобы вырваться из капкана. Голос принадлежал человеку, давно отвыкшему говорить. А еще в нем неожиданно прозвучала насмешка.
— Храбрые сыновья Торкеля, — чуть слышно прошуршал Ульф, — должно быть, вы умерли, раз не дышите?
Братья разом выдохнули и принялись судорожно глотать воздух, внезапно показавшийся кислым. Они кашляли, но упорно притворялись спящими. Получалось неубедительно. Один Бьорн открыл глаза — против воли, словно кто-то поднял ему веки.
Прежде он толком не видел Черного Ульфа и помнил его лишь как тень, хромающую по улицам, чтобы затем скрыться в скальной расщелине с украденной овцой. Дикий зверь, живой труп — таким он представлялся Бьорну. Но сейчас перед ним стоял человек, правда, очень необычный. Казалось, Ульф древнее самого времени; сеть глубоких морщин, похожих на шрамы, покрывала его лицо, будто кто-то взял костяной гребень и долго бороздил им лоб и щеки старого викинга. Когда-то затейливые татуировки украшали его кожу, но теперь линии расплылись, а краски выцвели. Редкие волосы падали на лицо; присмотревшись, Бьорн понял, что в них вплетены кости животных: череп воробья, лапа куницы, рыбья челюсть. Ульф кутал свое тощее скрюченное тело в черную накидку, сквозь прорехи виднелись большие и малые рубцы — синие и вздутые, они вились, как черви. На спине болталась облезлая волчья шкура.