Клоуны все же пытаются вспомнить, почему они сидят на этих ступеньках: не могут вспомнить, сидят дальше. Капитан снижается, как тунгусский метеорит. И понимает, что всем своим серебром откупился только от воды, внизу под ним бегут остяки и чалдоны, тунгусы и зеки, проламывая собой дорогу в тайге не хуже, чем хвост кометы. Капитан подтягивается на этих подтяжках, которые прикрепляют к корзине шар, и, найдя эту крепко завязанную бечевкой дырочку в нем, дышит шару внутрь. Шар взмывает.
Что до клоунов, то к ихней паперти приперся какой-то трехногий инвалид: ну, то есть, у него были сразу три костыля и две гармошки в придачу, включая губную. Пел он песни Мориса Шевалье исключительно. Клоуны, понятное дело, принялись подпевать, поскольку пел Шевалье о Париже, учитывая и эту паперть, и прочую Сену со всеми ее мостами, отчего все стало совсем уже сложно, потому что каждый клоун пел как бог на душу положит и думал, что если тут кто еще и есть, так это те, кто ему подпевают.
Покрывшийся снегом воздухоплаватель стал от снега еще легче, как матьтвоюразэдак - так как летел над Россией. От скуки ворона начала говорить, но раз над Россией, то - по-русски, отчего с криком "Ляилляильалля" упала в глубь континента, личный же храм Гаттераса при этом взмыл еще выше, чем это было в его силах это понять. И он забылся надолго. Надолго. Забылся.
Когда по над Сеной занимается утро, букинисты достают из под своих раскладушек фибровые чемоданы - по два в каждую руку - и идут на берег Сены, чтобы взглянуть на ее воды, а потом выложить содержимое чемоданов на волю. К этому времени на вышеуказанный берег приползают и выжившие после пения клоуны - штук девяносто восемь, включая две гармошки и три костыля. Жужжат, потому что устали.
И вот тут-то в эту долбаную Сену и падает с нечеловеческим грохотом недоделанное небесное тело. Г-н воздухоплаватель в момент удара о воду вспоминает, что и не полетел с ним никто, да и ключ он оставить забыл. Но, вылезая в испорченном фраке или же сюртуке на набережную, пытается вспомнить, кому же он должен этот ключ, который - понимает он с ужасом - он же выкинул уже за борт, чтобы взлететь.
Ан между тем клоуны, как бы глядя на Нотр-Дам, выдергивают из букинистических книжек плотные странички с неприличными рисунками.
ФОТОГРАФ АРЕФЬЕВ
0. Нижеследующее представляет собой текстовую часть альбома г-на Федора Арефьева, фотографа, осуществленного в 1996 году.
1. Аквариум
Фотография аквариума сквозь толстое стекло, несколько нечистое, обшарпанное, то есть - заметно, что оно есть.
На дне параллелепипеда лежат камни и, согнутые между ними, два черных тела, тритоны. Земноводные. Лежат там, будто там и родились, и не только черные сами, а еще и их губы - из другой кожи, совсем глянцевой, - тоже черные, даже более черные, раз уж блестят, а все равно - черные.
Поскольку аквариум занимает не очень много места даже в комнате, тритонов на свете не очень много. Но, если подумать, тритоны столь велики, что этот стеклянный ящик им тесен, откуда понятно, что все так просто быть не может - потому что эти сырые звери живы. Значит, у каждого из них есть другой тритон, который живет вдали и дает дышать его черной коже.
То есть, значит, мир устроен так, что каждый из живущих есть айсберг, на поверхности воды соответствующего аквариума, где видна только его макушка: пример специально пошл, дабы соблюсти закон больших чисел, а иначе бы тритоны сдохли.
Значит, невидимая часть любого всякого превосходит его видимого примерно в восемнадцать раз, принуждая своей тяжестью действовать оставшееся так, как это кажется уместным ей, не обращая внимания на чувства остального.
По трубочкам к тритонам сочится, стекает воздух, им наглядно показывая, что у каждого из них есть второй, отчего они еще пока и живы - даже в таких делах.
Ну почему все живые существа любят или же не любят осень, когда холодает, когда желтые листья тлеют с грустным запахом, делаясь коричневыми?
Потому что тогда приходит покой, вода лужицы передергивается льдом, отрезая его, двойника, от каждого, и оставшемуся одному - процентам пяти от всей этой их общей морковки - жить сладко, вспоминая, что у него есть что-то еще.
2. Пустая улица с тремя-четырьмя огнями
На фотографии изображено небольшое количество фонарей, расположенных так, что, верно, служебно-охранно освещают границы не то склада, не то фабрички.
Снимок исполнен зимой, потому что серая, наискось уходящая в правый верхний угол полоса может быть лишь только снегом. Различимо также что-то вроде забора - по густоте черного цвета, а также треугольно отваливающиеся в сторону чуть светлые участки: надо думать - крыши. Больше ничего не понять.
Все это - известный всем газетчикам города угол Риги: снято стоя перед мостиком через протоку возле Дома Печати, возле речного вокзальчика, глядя в сторону дальнейшей суши. Но все это, собственно, не важно.
Ясно, что автор вложил в картинку что-то уж совсем личное. Конечно, прожектора среди зимней ночи производят душераздирающее впечатление всегда, отказать себе в котором не может никто.
Видимо, он, Арефьев, шел куда-то в некотором настроении, склонном приколоться к этим фонарикам. И вот, это и все, что можно узнать о душе другого человека в его или же ее обстоятельствах.
3. Подвальное кафе
Место данной фотографии рядом с предыдущей, возле трамвайной остановки. Это кафе, не из торжественных, но ихнюю недорогую водку можно выпить не стоя, а сидя. Г-н Арефьев отчего-то решил увековечить это место - от входа, как бы внезапно войдя с непогоды в уют.
Что там видно? Справа - стойка с обычным для этого города набором бутылок, а еще бармен: рост примерно метр семьдесят пять, лет сорок, тощий, лысый, то есть - бритый, впрочем - лысый, на гладком черепе видно темное пятно проступивших за смену волос, и оно - небольшое.
Слева - некоторое количество столиков, уходящих в сумрак, штуки четыре. Место окраинное и потому отчасти бандитское, и раз это в Риге, то надо сказать, что - русское.
Играет музыка, очень нежная, примерно "Стрэнджерс ин зэ найт", а люди на фотографии - не о бармене-хозяине, конкретно повернувшемся в сторону вспышки, - подобрались, чтобы стать лучше чем, что и произошло.
Однажды сидя там за стойкой, я наблюдал, как хозяин, чистый отощавший Котовский, делал коктейль из ликера со сливками, с помощью воронки пытаясь добиться красивого разделения жидкостей. Клиентов было: два юноши и девушка, для которой и коктейль, а другая девушка сидела за столиком, и когда она тоже захотела такое же и бармен снова достал воронку, то один из парнишек посоветовал ему наливать по ножу, однако нож у бармена был короткий, тогда клиент предложил свою заточку, но все равно ни хрена не вышло, и все смешалось.
То есть частыми посетителями тут бывают нормальные бандиты с их блядьми или блядями, что видно по лицам и употребляемым словам, но именно в подобных местах чувствуешь себя спокойно. Ну а бармен, думаю, к ним прямого отношения не имеет, просто район такой.
Они, посетители, будучи людьми, соприкасающимися с насилием, любят места, где можно забыть о работе. И у них были разные девушки, которым нравятся их мужики: они пили шампанское под задумчивую музыку и расслаблялись, остря и вспоминая знакомых.
Все они остались на фотографии, которую хозяин так и не вывесил на стенке, потому что - лучше не надо, но суть не в этом. Они же все такие нежные и пахнут осокой вперемешку с осенними, примерно октября, листьями лиственных пород. Они пьют шампанское и прочее, у них толстые бабы, и все они счастливы.
На фотке они как бы вразвалку, как бы отшатываясь от вспышки, как бы окружая ее собой. Глаза всех смотрят в линзу аппарата, которая, рассуждая философически, тут для них, что ли, точка и дырка на волю для дороги к какому-то еще счастью, которое они, судя по их лицам, там увидели внутри.
Кабы мы сидели там с подружкой, мы не повернулись бы на слова "снимаю", мы бы сидели тихонько в углу, я бы, скажем, пихал бы ее сапог своим ботинком и думал бы, что же бы такое сделать, чтобы ей стало хорошо, потому что она не говорила, от чего бы ей стало хорошо, а то, может, ей хорошо и так, потому что с чего бы это ей было плохо, и еще у нее есть дом и всякое там такое, так что оставалось думать, что и мне просто хорошо, трогай ее за коленку, не трогай.