Карл жил в двухэтажном деревянном доме с сортиром на лестничной клетке, с поскрипывающей лестницей, по которой валялись старые половички, постепенно съезжавшие от квартир вниз; они пахли старой грязью и вечным отшелушившимся эпителием, составляющим главную часть пыли в любой квартире.
У Карла не было птички, которая бы улетела, и это его тревожило. С другой стороны, - думал он, - никем не доказано научно, что все действительно так, как принято считать. Все это может быть придуманным, потому что люди могут жить и не обращая внимания на такие вещи, а их же нельзя считать всех неправильными, раз уж им удается как-то справляться со своей продолговатой жизнью.
Этот квартал, скажем, да и весь район из подобных же соседних кварталов (из невысоких домов, более-менее невысоких среди дотаивающего апрельского снега) как бы содержит в себе нечто, пригодное для того, чтобы не считать себя совсем отличным от районов, где жизнь устроена вовсе по-другому и т. д., но это - не самое главное, так о чем же речь?
О том, что когда надо, то - должна быть птичка.
Вот я, - думает Карл, - почему я верен в том, что мои ощущения верны? Почему, например, я так переживаю от отсутствия птицы? Все это слишком недоказуемо, чтобы могло бы быть вообще, потому что это красиво. Потому что это же очень хорошо, лежать с утра, глядеть на убывающие сосульки напротив, в полуоткрытое окно затекает сладкий юго-восточный воздух, а ты понимаешь, что надо нарисовать ее мелом на стене, а затем, распахнув окно, стереть мокрой тряпкой и она улетит в окно вместе с испаряющейся влагой.
Почему мы знаем, что то, от чего нам хорошо, не придумано нами самими: вот, скажем, какой-нибудь неон и прочая люминесценция освещают же самое себя изнутри? Почему, если птичка улетит, нам станет лучше, - всем тем, кто находится сейчас в этой комнате, ну - те, о ком думает тот, кто о них думает?
Тут Карл принимается думать о детях, которых у него нет, но к нему вчера заходил Левкин и рассказал историю о том, как двое трех-четырехлетних ходили в Музей природы, сначала - на выставку с мартышками, земноводными и гадами, а потом Даша и Лена отправили их уже туда, где стоят чучела и муляжи зверей: девчонки туда не пошли, потому что им пришлось бы платить, а детям нет, но возле входа они еще слышали разговор.
- Это игрушки, что ли? - Федор.
- Не, это не игрушки, - Миша.
- Но они неживые и не двигаются. Значит, игрушки, - Федор.
- Нет, это не игрушки, - Миша. - Просто они неживые и не двигаются.
Если бы я придумал себе другую жизнь, - думает Карл, - то со временем (то есть довольно быстро) она стала бы точно такой же, как и эта. И мне тогда бы захотелось придумать себе еще одну, а потом придумывать их себе каждый четверг. Возможно, так всегда и было, но тогда бы я их забывал (или и забывал?), потому что они клались бы, ложась друг на друга одна на другую, но раз уже из всех таких историй получилась все равно одна, то придумать, значит, нельзя ничего.
Но почему это понятно? Почему понятно, что начинают пробуждаться черви, медведи, пернатые и т. п., которых отсюда не видно? Ведь день следует за днем, и в смене их нет ничего такого, что заставляло бы думать о чем-то еще, на что все они ложатся как полиэтиленовая пленка на кучу щебня, образуя почти географический рельеф?
Почему я уверен в том, что если я кого-то люблю, то это и в самом деле так, ведь в окружающем пейзаже ничто мне не скажет, что это правда? Ведь никто и никому еще никогда не сказал ничего, чтобы понять, что в самом деле все так и есть, как чувствуешь. Но это действительно есть так, потому что вот и черви выходят из подвалов, и насекомые расправляют хитин, и птички летят, и все идет как надо.
Как Арефьев, зашедший в гости после этой истории, могу сказать, что все хорошо. Все живы, а некоторые - даже и счастливы, потому что птичка на фотографии вышла веселой.
18. Переход
Цветная фотография, сделанная из подземного перехода, неподалеку от Центрального рижского вокзала - в сторону рынка. Свет сильный, весенний, и снизу вверх виден широкий стенд, с вывешенными на нем разнообразными цветами: гирляндами, венками, какими-то отдельными, - все они искусственные, из химически-ярких тряпочек, просвечивающих.
Женщины отличаются от мужчин тем, что женщина своего двойника вспоминает, а мужчине его надо сделать. То, что он возник, становится человеку понятным потому, что он не суетится и перестает любить тех, кто на себя наверчивает.
Человек, обнаруживший двойника, пытается понять - каким образом это произошло, на что не найдет ответа, поскольку тут же забудет о такой ерунде. Еще он попробует разобраться, кто именно из них ощущает то, что ощущает он, но и это останется невыясненным по той же причине. Щелкни пальцами - станешь своим двойником, если надо.
Поскольку человека стало два, то - он стал внимательнее, и, разглядывая окружающее, он обнаруживает, что вокруг, в общем-то, все точно так же, как во сне. Дело зашло слишком далеко, - думает он и разумно пытается найти среди всего прочего себя удвоившегося, но тело изменилось, и привычные его ощущения неотличимы от того, что вокруг. Тут человек понимает, что все это чувствует его двойник, и наконец пугается.
Сквозь искусственные гирлянды и цветочки розового, лимонного и голубого цветов просвечивает солнце, теребя, разлохмачивая их края. Выходящие из подземного перехода люди вырастают на глазах и смещаются вбок: у каждого в голове все время вырастают дробинки и вываливаются на тротуар - это они думают о чем-то.
Сбоку от цветов идет электричка, по случаю выходного дня заполненная пассажирами до краев. Они заняли все лавки и тамбуры, где самое интересное: двое стоят и играют в небольшие шахматы, другие двое сидят на корточках в самом хвосте поезда, выставив на пол запасы напитков; неизбежные инвалиды; беспризорники разносят газеты. И все это вместе - странно.
Щелкать пальцами - бессмысленно, нет потому что никаких двоих, и все это так просто: неподалеку от Центрального вокзала возле рынка в резком утреннем свете снизу вверх виден стенд с вывешенными на нем цветами: гирляндами, отдельными, венками - искусственными, просвечивающими какой-то своей марлевой тканью.
19. Арефьев и Тайша Абеляр
Освещенная солнцем комната: возле подоконника стул, на нем сидит мальчишеского вида девчонка лет пятнадцати, бесполо одетая. На подоконнике что-то вроде коробки или шкатулки, в которой какие-то драгоценные вещицы. Прозрачный свет, входящий в комнату как-то так, будто там нет потолка, выбивает на вещи в ее руках ярко-красную точку.
Стены комнаты примерно салатные, пола не видно, латунная застежка окна, нечеткое лиловое пятно сбоку.
Все это - во сне, он повторяется, там к девушке приходит незнакомая странная и красивая леди, говорит с нею и, иной раз оставив на прощание подарок, пропадает. И вот однажды, когда гостья только ушла, девушка встала с кровати, оделась, нашла коробку со всеми прежними подарками и рассматривает их возле окна. Такая вот картинка.
Леди успокаивает и веселит ее, если ей уныло и одиноко, развлекает ее всякими забавными глупостями, и главное, что потом запомнит девчонка, ее слова: "Я люблю тебя такой, какая ты есть". И еще то, как женщина учила ее разным странным вещам, гладила ее по голове и как иногда прикасалась к ней. Проснувшись наутро уже по-настоящему, она не видит не только коробки с драгоценностями, с чем она вполне могла примириться, но еще и не может, чтобы ее коснулся кто-то другой, и отшатывается, когда кто-нибудь протягивает в ее сторону руку.
Потом, когда она стала старше, года через два-три, они почти все забыла, да и леди больше не приходила, но все равно очень долго не могла привыкнуть к тому, что к ней прикасаются, хотя бы и человек, до нее дотронувшийся, был ей мил. И еще, она почему-то была уверена в том, что эта коробка так и лежит где-то в ее комнате, стоит лишь только хорошенько покопаться на антресолях.