— Эй вы, отростки от половых органов! Освободите палатку для меня и для моих лучших друзей — Белых альпинистов. По-хозяйски сбросил тулуп и стал готовить ужин.
И тут, по рассказам Леньки, из палатки вылезла «нерпа» в штанах и даже в рубахе. В руках у нее была аптечка. Хрясть она на колени перед дядей Костей и давай мазать его зеленкой. А тот, как перезрелый помидор, таращился на нее и млел. А после — хвать ее за руку и поволок в палатку. И она, как овечка, пошла за ним. Один из Семиных друзей, увидел такую борзотень, зашипел: «Хохми-хохми, — говорит, — но надо и совесть иметь: у него же (это у дядьки) грудь волосатая, как у барбоса». А «нерпа» как отвяжется на него: «На свою грудь посмотри, петух бройлерный». И в палатку, — нырк! Ну и все: конец дядьке — прощай горы и настоящая жизнь.
Все снаряжение, которое было у Варнакова при восхождении, Ленька с Сеней забрали. Сняли с него даже старенькую штормовку.
Сделать это было нетрудно — Костя, как помешанный, глядел на студентку, которую увел из Сениного лагеря. Ему не терпелось поскорей отделаться от юнцов.
Отриконенный ботинок Белого альпиниста Ленька повесил на гвозде над своей тахтой. Из всех вещей это была его величайшая святыня. Экспедиция по ее возвращению планировалась через неделю.
Сеня с Ленькой сидели часами, глядя на ботинок, и сладостно обмирали, представляя то, что ждет их — свою судьбу.
Обманув родителей, они вышли через неделю. Ленька знал маршрут и не сомневался, что дойдет до грота без дядьки. На втором перевале на них обрушился ураганный ветер. Потом пошел и снег.
Ребятам пришлось вернуться. Ботинок Белого альпиниста повис на том же гвозде, теперь уже на всю зиму. Запах кожи и железа невидимым облачком витал по комнате, вселяя веру, что бесконечная зима кончится, а после школы очень даже можно жить не так, как жили восемь этажей Ленькиного подъезда. Сеня вздыхал — по какой-то новой программе могли призвать в армию студента не отчисленного из института. Но зато потом и всю жизнь… Он тоже знал, как жить.
Этой осенью был день, когда все мои знакомые, так или иначе связанные с Массивом, пусть ненадолго, но обрели в жизни ясность и покой. Так мне казалось. Как было не завидовать им? Я остался ни с чем и наконец-то набрался смелости признаться, что принимал участие в их судьбах вовсе не для диссертации. Варнаков — моя последняя надежда — ускользал навсегда, оставляя меня один на один с тем, от чего он сумел избавиться сам.
А что было-то? Обычный весенний день, обычный час пик.
Тринадцатилетний мальчишка перебегал оживленную улицу и попал меж несущихся навстречу друг другу трамваев. Был мужик, высокий и крепкий, отшвырнувший его из-под колес. Был скрежет тормозов и запах оплавленного железа. Был ручей парящей крови на асфальте, белая кость, торчащая из кирзового сапога. И паническое бегство: не от расплаты, от страха.
Было грустно. Впрочем, в логическую цепь событий не вписывалась одна деталь: Ленька, рассказывая мне о маршруте с дядькой, как-то вскользь, насмешливо, но, в последний раз упомянул, что Костя в гроте плакал и лобызал старые, вздувшиеся консервы.
Рассказ Варнакова-младшего я тогда не принял всерьез, добродушно не веря, как обычно не верят простые люди людям счастливым. И все же, почему Варнаков так радовался, увидев рядом с покойным продукты?
Я позвонил ему. К телефону подошла мать и сухо ответила, что Константин с женой переехали на квартиру без удобств. Было воскресенье. Пришлось переждать долгую нудную ночь. Утром я позвонил ему на работу.
Мы встретились в сквере, замусоренном после разгульного лета. В голых кронах тополей суетились воробьи, поблекшая листва опускалась на дно луж.
Глаза Варнакова были по-осеннему спокойны, а в его молодежной спортивной одежде чувствовалась заботливая рука юной жены. Трудно было представить, как он живет, хотя у меня были все основания предполагать, что семейная жизнь весьма бесцеремонно трет его своими суровыми швами.
— Хорошо живу! Лучше всех! — улыбаясь, сказал он, опередив мои расспросы.
Я сел на спинку тяжелого чугунного сиденья и достал сигареты.
Он потянулся к пачке.
— Ведь ты не курил?
— Да вот, сорвался, — поморщился приятель.
— Что-нибудь с Маринкой?
— По твоей части полный порядок! — улыбнулся Варнаков, стынущими глазами уставившись на влажную землю под ногами. — Эгоцентризма у женщин… М-м-м! — замычал, как от зубной боли. — Говорит, что любит, а относится… Я с врагами деликатней себя веду! — Он втянул шею в ворот куртки. — Да уж, два разных человека, два разных мира впрягаются в одну упряжку и должны уподобиться друг другу… Кто придумал эдакую бессмыслицу? — Варнаков тряхнул головой. — Ну, да это тебе не интересно. Тебе нужен Массив?! Говорю честно и откровенно — ничего не чувствую, и вспоминается вся эта история так, будто все это было в прошлом веке.