– Давай сканируй своего ламу. А я позвоню Люси Расселл, новой заведующей лондонским филиалом «Дигитас».
– Кстати, как она?
– Пока неясно, хотя… Ты же меня знаешь – мне быстро все наскучивает. А с ней мне не скучно. Обычно со мной все соглашаются, но она не боится указывать мне на ошибки. – Хантер провел носом по рейгановскому красному галстуку, морщинистому улыбчивому лицу и подозрительно черной шевелюре.
Они попрощались, обнявшись и похлопав друг друга по спине, и Сол отправился в шестимильное путешествие от ранчо Хантера по дороге, лентой петляющей вдоль берега.
Хантер вернулся в особняк, протер стекла фотографий экранной салфеткой и повесил сенатора Голдуотера и президента Рейгана на положенные им крючки на стенах роскошного, облицованного дубовыми панелями кабинета, который выглядел вполне традиционно, если не считать двух угловых стен толстого стекла, наконечником стрелы нацеленных в море, так что брутально-мужское помещение, залитое светом, словно бы парило в воздухе. Он был на взводе и с нетерпением ждал разговора с Люси. По плану телефонный звонок следовало сделать через пятнадцать минут. Хантер расположился в красном кожаном кресле, напротив сияющих ножен бесценного самурайского меча, подвешенного между книжных полок на противоположной стене кабинета.
Сол, Люси и остальные члены команды были консильери[5] Хантера, а сам он претендовал на жизненно важную область человеческих устремлений, именуемую наукой, которую сообщество миллиардеров зачастую оставляло без внимания, в отличие от искусства, животных, оперы, Марса, сирот и широко известных заболеваний. Привлечь внимание было непросто, особенно теперь, когда Билл Гейтс окучивал малярию, а у Метрополитен-музея появилось больше филантропических крыльев, чем у дрозофилы-мутанта, но Хантер основал исследовательский фонд, занимавшийся поиском научных решений многочисленных мировых проблем. К сожалению, всякий раз, когда у Хантера возникала интересная мысль, работой над ней неизбежно занимался «Дигитас». Однако для человека его финансовых возможностей появляться в обществе без фонда было так же неприлично, как строителю разгуливать по строительной площадке без каски. За ужином, на котором Хантер познакомился с Люси, он мельком, просто к слову, упомянул свой фонд, а она ответила: «Для иностранцев в Америке слишком много филантропии и слишком мало благотворительности. Люди идут на самоубийство, лишь бы доказать, что они заслуживают хоть немного самой обычной доброты, а горстка богачей только и делает, что хвастает своей щедростью – особенно если она не облагается налогом». Вот тогда Хантер и решил переманить Люси к себе.
До звонка оставалось восемь минут, и Хантер ощутил, как подступает привычная катастрофа: потушило. Он взглянул на Джимми Картера (следующего на очереди), но понял, что готовить дорожку поздно – до звонка не успеть. Пунктуальность и контроль были неимоверно важны для него, возможно, потому, что сам он был совершенно неподконтролен. Такой образ жизни он вел с юношеских лет; теперь это случалось редко, но бурными всплесками, однако риск сопровождал его всегда и везде. В Принстоне, где ему смутно помнилось присутствие Сола, по ночам Хантер писал рефераты, которые надо было сдавать наутро. Пропорцию он установил следующую: двадцать строчек текста на одну дорожку кокаина; реферат, начатый с напыщенной уверенностью, постепенно превращался в витиеватую неразбериху. Надо было остановиться. Человеку на пороге пятидесятилетия так жить нельзя, но, несмотря на всю терапию, оставались уголки, куда он так и не смог добраться, какие-то необезвреженные бомбы, неустранимая склонность к разрушению. В эти последние болезненные минуты можно было проверить в телефоне состояние финансовых рынков или расписание встреч, которое Джейд присылала каждое утро, но вместо этого Хантер оцепенел и мрачно разглядывал роскошный интерьер своего кабинета до тех пор, пока цифры на часах не показали нужное время. Он ударил кулаком по ладони, встряхнулся и набрал номер Люси:
– Люси! Как дела?
– Привет, Хантер! У тебя здесь очаровательные апартаменты. Ты рад предстоящей поездке?
– Не то чтобы очень, – сказал Хантер. – Но рад, что увижусь с тобой, и рад, что ты подготовила великолепные встречи. Я двенадцать лет прозябал в хлябях ваших островов, пока не закончил Вестминстерскую школу и не поступил в Принстон. Возвращение в Штаты стало для меня чем-то вроде похода на Супербоул после того, как навестил бабушку в доме престарелых. В Лондон мы переехали, когда мне было шесть лет. Отец тогда вручил мне первую в моей жизни пятифунтовую банкноту, и я решил, что англичане назвали свою валюту в честь нашего семейства – пять фунтов стерлингов. Психоаналитики очень любят такие замечания: ну как же, ранний признак гипертрофированного нарциссического чувства собственного величия.