— Нет. У нас тут Лечебное Учреждение Закрытого Типа.
Ага, медицинская тюрьма. Рудимент совдеповской наркологии. Терапия за решеткой. Хорошо хоть не принудительная. Раньше бы просто менты загребли и дело завели, биографию испортили. Николай снова уставился в потолок, а я напрасно продолжал ждать сон.
Чувствовал себя более-менее нормально. BEER с BEAR‘ом, кажется, вернулись в физическое тело, а может, исчезли навсегда. Ну и черт с ними. Так спокойнее. Вот только время идет как-то странно — то непрерывно, то дискретно, но вряд ли упорядоченно — все время меняет систему отсчета.
Секунды то невыносимо-прочным гештальтом повисают в пространстве, а то начинают утомительно мелькать, словно цифры на барабанах игрального автомата. Ясное дело, о том, чтоб выпали три семерки или хоть одинаковые символы, не могло быть и речи. Джекпот не для таких, как я.
Привыкнуть к этому было нелегко. Человек может многое вынести, если ориентируется во времени. Хронологическая же анархия полностью обезоруживает нас. И любой занюханный знахарь или даже ведьма-санитарка с крашенными хной патлами получают над нами почти безграничную власть.
Долго ли, коротко ли, а я решаю более подробно ознакомиться с территорией. Нет никакого смысла, как бревно, лежать тут без сна. Но попытки встать с кровати оказываются не слишком успешными. Меня шатает из стороны в сторону, как при сильном шторме, и я едва не падаю на пол.
Николай вскакивает с постели.
— Осторожно, — говорит он. — Я вам помогу.
Что они, к черту, мне вкололи. Наверное, сильный транквилизатор — это всегда на меня так действует.
— Ничего, спасибо, я сам.
— Нечего стесняться. Вы же больной, а я уже почти здоров.
Я отвергаю его помощь, но он выходит за мной в коридор.
— Вот так, осторожно, по стеночке, — наставляет он, а я и в самом деле могу передвигаться только держась за стенку, едва переставляя ноги. Кое-как мне удается доплестись до конца коридора, слава богу, расстояние небольшое.
Уборная, которая до сих пор, наверное, в оставшихся от старого режима реестрах именуется санузлом, выглядит не слишком привлекательно, в первую очередь, именно с точки зрения санитарии: тесная комнатка с лавкой для курильщиков и за ней собственно уборная: в углу загаженный донельзя унитаз без сиденья и душевая кабина без дверей, без ширмы, без полочек и крючков. Вверху затянутая проволочной сеткой лампочка. Из стены торчит кран и змеится голый шланг, судя по всему, изначально предназначенный для мытья скота. Ну, разве только это местная модификация душа Шарко. Да-а. Будет трудновато. Пока потребностей у меня никаких — обезвоживание, семидневный пост и тэдэ, но рано или поздно придется воспользоваться благами отечественной цивилизации. В конце концов, до этого еще надо дожить. К сожалению, сомневаться в том, что доживу, не приходится.
Возвращаюсь в палату. Лежу молча, безразличный и одурманенный лекарствами. Вечером приходит черед новым пыткам — инъекции, пилюли, анализ крови.
— Знаете, утром мне дали снотворное, но я почему-то совсем не спал, — говорю я, изображая беспокойство.
— Вам снотворное не кололи. Дарья Юрьевна сказала дать только перед сном. Ложитесь на топчан.
Теперь я и в самом деле обеспокоен. Что происходит? Говорят одно, делают совсем другое. Надо быть начеку.
— Вы верите в Бога? — спрашивает меня молодая симпатичная девочка-психиатр, похоже, только что окончившая медакадемию. У нее в кабинете на стене деревянное распятие, вырезанное, наверное, благодарным пациентом.
— Видите ли, я, что называется, непрактикующий христианин, то есть почти не посещаю церковь, давно не исповедовался, не причащался и так далее, несмотря на то, что мой дед был священником, хотя какое это имеет значение. Просто у меня куча нерешенных проблем морально-этического характера. Непроясненность основных мировоззренческих принципов, если выражаться коротко.
Пошел третий день моего пребывания в больнице, и выражаться коротко мне не удается — я чувствую себя неплохо, но немного возбужден и от этого многословен. К тому же девчушка — единственное человеческое лицо, которое мне удалось увидеть среди персонала Лечебного Учреждения Закрытого Типа. Я хочу ей понравиться.
— Нарисуйте, пожалуйста, какое-нибудь фантастическое существо, — придвигает ко мне лист бумаги и карандаш.
В процессе социальной адаптации (или, вернее, общественной мимикрии) я сделался настолько управляем, что не могу не подыгрывать даже врачам. Моя угодливость иногда приобретает гипертрофированные формы. Когда, проверяя рефлексы, меня бьют молоточком по колену, я дергаю ногой так, что едва не сбрасываю невропатолога с кресла; если просят приспустить штаны для укола — заголяюсь, как эксгибиционист; на просьбу дантиста разеваю пасть так широко, что, наверное, можно увидеть свет в конце туннеля.