А где же обещанные персональные апартаменты? Где душ, фрау Де?
— Здесь душ есть? — спрашиваю у соседа, который не спит.
— Есть. В конце коридора. Там и туалет. Тут в палате тоже есть, но бачок сломан, а в кране только горячая вода. Я набираю в бутылки и охлаждаю на подоконнике. Так что по малой нужде можно тут сходить — бутылки всегда полные, я слежу, а по большой — лучше туда идти, — он машет рукой в неизвестность.
Пока я осмысливаю услышанное, входит еще одна медсестра с тетрадью.
— Фамилия, — говорит она мне. Я называю. Она листает страницы и слегка обиженно говорит:
— Нет такого.
— Может, еще не записали, — оправдываюсь я. Она исчезает, но через минуту появляется снова.
— Ваша фамилия!
Я вдруг вспоминаю разговор с женой. Перед отъездом она как раз втолковывала мне, что я должен отвечать на подобные вопросы: вымышленное имя, вымышленный адрес, вымышленная профессия. Как же, черт возьми, все это звучало?
— Щезняк, — вдруг всплывает из глубины памяти. (Как же это я забыл? Так звали одного из моих персонажей.)
— Орест Щезняк, — и добавляю, оправдываясь: — Наверное, жена записала на свою девичью фамилию.
— Есть такой, — удовлетворенно говорит медсестра, закрывает тетрадь и насмешливо добавляет:
— Что, забыли, как звать? Бывает.
Не успел собрать вместе мысли, как снова входит первая медсестра.
— Приспустите штаны, я вас уколю.
— Что это?
— Снотворное. Дарья Юрьевна сказала — вам надо спать.
ОК. Спать, так спать. Следующие несколько часов проходят в ожидании. В ожидании сна или чего там еще? Однако сон не приходит. Никто меня больше не беспокоит.
— Извините, — обращаюсь к соседу, который с тех пор тоже не сомкнул глаз, — а капельниц здесь не ставят?
— Тут — нет, — отвечает он. — Рядом психушка — там ставят, а тут — нет.
Странно, думаю я. У меня острый токсикоз, обезвоживание организма, а меня накачали химией и все. Ну, хорошо, подождем еще немного.
— Раньше и тут ставили, — продолжает сосед. — Когда я работал санитаром на «скорой помощи». Как-то забрали одного алкаша прямо из дому — жена вызвала, — а он сидит в машине рядом со мной, шатается и держит в руках бутылку из-под минералки, где еще граммов 100–150 осталось. Я за ним слежу. У нас жгуты резиновые на всякий случай, смирительных рубашек не хватало, так мы буйных жгутами скручивали. Так вот, уже на подъезде к больнице он берет и допивает залпом из горла. Я знаю, что там не вода, а водка. Но молчу. Если сейчас ляжет под капельницу, не похмелившись, начнется белая горячка. Сто раз это видел. Люди вены себе иголками раздирали, увечили себя, на персонал бросались. Всякое случалось.
— А теперь вы сами тут лечитесь?
— Да, так вышло. Мне уже давно пора выписываться, но, думаю, побуду еще недельки две. Я тут подрабатываю помаленьку. Помогаю медсестрам, санитаркам. Меня тут все знают. Вас, кстати, как зовут?
— Леон, — в очередной раз вру (или не вру?) я. Он не спрашивает, почему я назвался Орестом, и я благодарен ему за это.
— Николай, — протягивает он руку. — Будем знакомы. Если что нужно — говорите. — И, немного помолчав:
— Леон — это то же, что и Лев?
— Да, вроде, — говорю я. После долгой паузы спрашиваю:
— А на улицу не пускают? Воздухом подышать, покурить?
— Нет. У нас тут Лечебное Учреждение Закрытого Типа.
Ага, медицинская тюрьма. Рудимент совдеповской наркологии. Терапия за решеткой. Хорошо хоть не принудительная. Раньше бы просто менты загребли и дело завели, биографию испортили. Николай снова уставился в потолок, а я напрасно продолжал ждать сон.
Чувствовал себя более-менее нормально. BEER с BEAR‘ом, кажется, вернулись в физическое тело, а может, исчезли навсегда. Ну и черт с ними. Так спокойнее. Вот только время идет как-то странно — то непрерывно, то дискретно, но вряд ли упорядоченно — все время меняет систему отсчета.
Секунды то невыносимо-прочным гештальтом повисают в пространстве, а то начинают утомительно мелькать, словно цифры на барабанах игрального автомата. Ясное дело, о том, чтоб выпали три семерки или хоть одинаковые символы, не могло быть и речи. Джекпот не для таких, как я.
Привыкнуть к этому было нелегко. Человек может многое вынести, если ориентируется во времени. Хронологическая же анархия полностью обезоруживает нас. И любой занюханный знахарь или даже ведьма-санитарка с крашенными хной патлами получают над нами почти безграничную власть.
Долго ли, коротко ли, а я решаю более подробно ознакомиться с территорией. Нет никакого смысла, как бревно, лежать тут без сна. Но попытки встать с кровати оказываются не слишком успешными. Меня шатает из стороны в сторону, как при сильном шторме, и я едва не падаю на пол.
Николай вскакивает с постели.
— Осторожно, — говорит он. — Я вам помогу.
Что они, к черту, мне вкололи. Наверное, сильный транквилизатор — это всегда на меня так действует.
— Ничего, спасибо, я сам.
— Нечего стесняться. Вы же больной, а я уже почти здоров.
Я отвергаю его помощь, но он выходит за мной в коридор.
— Вот так, осторожно, по стеночке, — наставляет он, а я и в самом деле могу передвигаться только держась за стенку, едва переставляя ноги. Кое-как мне удается доплестись до конца коридора, слава богу, расстояние небольшое.
Уборная, которая до сих пор, наверное, в оставшихся от старого режима реестрах именуется санузлом, выглядит не слишком привлекательно, в первую очередь, именно с точки зрения санитарии: тесная комнатка с лавкой для курильщиков и за ней собственно уборная: в углу загаженный донельзя унитаз без сиденья и душевая кабина без дверей, без ширмы, без полочек и крючков. Вверху затянутая проволочной сеткой лампочка. Из стены торчит кран и змеится голый шланг, судя по всему, изначально предназначенный для мытья скота. Ну, разве только это местная модификация душа Шарко. Да-а. Будет трудновато. Пока потребностей у меня никаких — обезвоживание, семидневный пост и тэдэ, но рано или поздно придется воспользоваться благами отечественной цивилизации. В конце концов, до этого еще надо дожить. К сожалению, сомневаться в том, что доживу, не приходится.
Возвращаюсь в палату. Лежу молча, безразличный и одурманенный лекарствами. Вечером приходит черед новым пыткам — инъекции, пилюли, анализ крови.
— Знаете, утром мне дали снотворное, но я почему-то совсем не спал, — говорю я, изображая беспокойство.
— Вам снотворное не кололи. Дарья Юрьевна сказала дать только перед сном. Ложитесь на топчан.
Теперь я и в самом деле обеспокоен. Что происходит? Говорят одно, делают совсем другое. Надо быть начеку.
— Вы верите в Бога? — спрашивает меня молодая симпатичная девочка-психиатр, похоже, только что окончившая медакадемию. У нее в кабинете на стене деревянное распятие, вырезанное, наверное, благодарным пациентом.
— Видите ли, я, что называется, непрактикующий христианин, то есть почти не посещаю церковь, давно не исповедовался, не причащался и так далее, несмотря на то, что мой дед был священником, хотя какое это имеет значение. Просто у меня куча нерешенных проблем морально-этического характера. Непроясненность основных мировоззренческих принципов, если выражаться коротко.
Пошел третий день моего пребывания в больнице, и выражаться коротко мне не удается — я чувствую себя неплохо, но немного возбужден и от этого многословен. К тому же девчушка — единственное человеческое лицо, которое мне удалось увидеть среди персонала Лечебного Учреждения Закрытого Типа. Я хочу ей понравиться.
— Нарисуйте, пожалуйста, какое-нибудь фантастическое существо, — придвигает ко мне лист бумаги и карандаш.
В процессе социальной адаптации (или, вернее, общественной мимикрии) я сделался настолько управляем, что не могу не подыгрывать даже врачам. Моя угодливость иногда приобретает гипертрофированные формы. Когда, проверяя рефлексы, меня бьют молоточком по колену, я дергаю ногой так, что едва не сбрасываю невропатолога с кресла; если просят приспустить штаны для укола — заголяюсь, как эксгибиционист; на просьбу дантиста разеваю пасть так широко, что, наверное, можно увидеть свет в конце туннеля.
Вот и теперь, понимая, что это какой-то тест, скорее всего, на алкогольные фобии, я торопливо рисую страшную двухголовую птицу, больше всего похожую на перекормленного геральдического индюка в ластах. Но тут мне в голову приходит, что тест может оказаться не столь простым, как кажется, и что будут учитываться, скажем, прорисованность деталей или четкость контура. Поэтому я принимаюсь затушевывать индюшиные крылья, стараясь соблюсти все законы светотени. В результате моих усилий индюк приобретает совсем уж неприветливый, угрожающий вид, если и сохраняя принадлежность к геральдике, то разве что в качестве эмблемы какой-нибудь террористической организации, вроде «КРАСНОГО ГАОЛЯНА».