Девочка сочувственно глядит на меня. Она, наверное, думает, что это чудовище преследует меня во сне.
— Знаете, — говорю я, — мне трудно так экспромтом что-то нарисовать. Я в свое время занимался живописью, но больше абстрактной. Хотите, я нарисую вам что-то другое, если у вас есть время?
— Это же моя работа, — протягивает мне еще один лист.
Я аккуратно и не спеша, стараясь не отрывать карандаш от бумаги, рисую симпатичную рыбку на четырех ногах. Рыбка улыбается, и я пририсовываю на каждую лапку по кроссовке NIKE.
— Вот видите, совсем другое дело, — говорит профессиональная целительница моей души, словно мы не на сеансе психоанализа, а на уроке рисования.
Она не знает, что эта рыбка и вправду посещает мои сны, но в человеческом облике и без дурацких кроссовок.
— Скажите, что вас тревожит, что не устраивает в этом мире?
— Меня не устраивает сам этот мир, скажем так, сам этот мир. Потому что он задуман для борьбы и полностью на эту борьбу нацелен. В нем все до мелочей для этого предусмотрено. В нем постоянно нужно бороться — за кусок хлеба, за женщину, за место под солнцем, за социальный статус, за безопасность, за достаток, за жизнь, в конце концов. Я же не создан для борьбы. Я не умею и не люблю бороться. Даже за собственную жизнь. Противно. Почему я должен бороться за то, что никогда ни у кого не просил? Мне не доставляет удовольствия кого-то побеждать. Побеждать в любом смысле. Если говорить о вещах приземленных, то мне, скажем, стоит больших усилий ударить человека в лицо. Даже если это мой потенциальный убийца. Наверное, у меня даже мышцы соответствующие атрофированы. Или заблокирована область мозга, которая отвечает за агрессию. Но, как уже было сказано, этот мир создан для борьбы, и выживают в нем лишь те, у кого, как у вашей неземной — простите — начальницы, в генах заложена DER WILLE ZUR MACHT. А мне отведена неизменная роль жертвы, которая постоянно должна обороняться. Однако даже в целях обороны необходимо иногда съездить кому-то по роже. Если не можешь — приходится удирать. Вы психолог, вы, вероятно, знаете, куда удирают люди. Кто
куда — кто во Внутреннюю Монголию, кто в рукотворное безумие, кто в непрерывные путешествия, кто прячется за масками и ролями, кто спасается алкоголем и наркотиками, кто впадает в анабиоз, превращаясь в домашнее растение, самые талантливые просто все время обманывают себя. Конечно, вы скажете, что картина сильно упрощена, схематична и даже тривиальна: с одной стороны, злые волки, с другой — беззащитные, но плодовитые кролики. Может, и так. Только от этого суть не меняется. Мне надоело постоянно удирать, и я ненавижу борьбу — и то, и другое одинаково унижает человека. Скажите, что делать в таком случае?
— А вы верите в… ох!…я уже спрашивала… Простите.
— Это вы простите мне этот треп. Верю, конечно, верю, иначе зачем во всем этом барахтаться?
— Ничего, продолжайте.
— Меня не устраивает, что всюду правит ложь. Ну, это следствие неизбежности борьбы, но все же… Врут политики, врет реклама, врут продавцы, врут законы, врут преступники, судьи и жертвы тоже врут, врут влюбленные, врут враги и равнодушные, врут все, независимо от моральных принципов, расовой или национальной принадлежности, сексуальной ориентации, уровня интеллекта, эстетических вкусов, темперамента, достатка, образования, профессии, политических убеждений и религиозности.
Лихо сказано! Я ведь тоже не из последних в этом ряду врунов!
— Ну, все о чем вы говорили, это не ложь. Это, скорее, неполная правда.
— O'кей. Путь будет так. Эвфемизмы разнообразят жизнь. Но теперь я вас спрошу — что вы понимаете под «полной правдой»? И наш разговор свернет с психотерапевтической стези в патофилософские чащи, вы же видите, какая у меня каша в голове — смесь утопических мечтаний, коммунистических лозунгов, хипповых откровений, христианских догм и постопиумных мантр.
Некоторое время она молчит, и в глазах ее — хоть они и опущены вниз — я угадываю что-то абсолютно не похожее на профессиональную сосредоточенность.
— Скажите, почему вы пьете? — повторяет она чуть погодя трафаретный вопрос фрау Де.
— Тому много причин и благоприятствующих факторов, — говорю я с умным видом, немного остыв от ораторского жара. — Во-первых, мы живем в социуме, где употребление алкоголя — это норма, а сам он — едва ли не единственный антидепрессант, средство от тотальной бессмысленности, неуверенности в будущем и повсеместного произвола сильных мира сего. Согласитесь, что в общественном сознании живет позитивный образ настоящего мужчины, здоровенного этакого лося, который способен за вечер выпить пол-литра, литр, при этом почти не пьянея — а это, насколько я помню, признак первой стадии хронического алкоголизма, согласитесь и с тем, что в нашей стране водка — едва ли не самый дешевый высококалорийный потребительский продукт. Во-вторых, в моей среде — а это, условно говоря, художественная богема — воздержание — явление не только редкое, но и, с позволения сказать, неестественное, искусственное. Художнику больше чем кому-либо другому нужно иногда уйти от реальности, даже если она и создана им самим. Все же лучше достигать этого посредством алкоголя, чем, скажем, при помощи наркотиков.
А если уж говорить конкретно про мой случай, то это почти романтическая история. Понимаете, несколько лет назад я влюбился. Страстно влюбился, хотя слово «страстно» тут ни при чем — ни о какой страсти речь ни шла. Представляете, парню за тридцать, а он встречает свою запоздавшую любовь — настоящую и единственную, единственную и настоящую. А так как я не мог себе представить, что брошу семью, то и возник острый внутренний конфликт, разрешить который я пытался с помощью алкоголя. Конечно, это не выход, это малодушно и низко, в конце концов, это позорно. Вот так романтическая история превращается в фарс в наркологическом диспансере.
Девочка-психиатр внимательно и участливо слушает, а я думаю, что, наверное, обманываю их всех, не хуже, чем они меня, к тому же еще и нехило занимаюсь самообманом. Что общего у моего пьянства с любовью? Это лишь результат безволия, нерешительности и подсознательного желания представить себя жертвой драмы. Но драма и вправду все больше смахивает на фарс. Трагический, но фарс.
В завершение она придвигает ко мне тест-анкету, где в разных вариантах повторяются вопросы, на которые я только что так красиво отвечал.
Заполняя ее, я автоматически правлю стиль, периодически указываю девочке на неточность формулировок, необоснованные повторы и непроработанность общей концепции. Стараюсь понравиться, одним словом. Лживое, льстивое чмо.
Последний пункт звучит так: «Вы презираете себя?»
— Знаете, — говорю я, — мне трудно ответить на этот вопрос, не важно, отрицательно или утвердительно. Если бы он звучал иначе, ну, например: «вы иногда себя презираете?», я бы ответил — «да». А так — не знаю.
— Хорошо, впишите туда все, что считаете необходимым. «Иногда презираю», — пишу я, чувствуя, что на этот раз никого не обманываю.
— Вы, вероятно, обнаружите тут много несоответствий и противоречий, — снова демонстрирую я свою образованность (хорошо хоть не прошу дать мне тесты Роршаха), — но мне пока не удается как следует концентрировать внимание.
— Все в порядке — это же не детектор лжи и не тест на правдивость, это просто анкета, которую мы присоединяем к истории болезни. Скажите, как проходит лечение, есть ли жалобы?
— Нормально, — отвечаю я. — Вполне нормально. Есть только одно «но». Видите ли, я типичный невротик, у меня есть пунктик на почве гигиенизма, поэтому мне тяжеловато переносить здешние бытовые условия. А так особых жалоб нет.
Она что-то тщательно записывает в свою тетрадь, склонив голову, как первоклассница. И это, похоже, конец сеанса. Я с усилием отрываю исколотый шприцами зад от стула.