— Всего хуже для меня, Александра Трофимовна! — смиренно произнес Шмалев. — Сами слышали, что председатель обещал выгнать меня из колхоза…
— Он сказал «исключить»… — с досадой поправила Шура. Ей так хотелось идти сейчас рядом с Семеном, а этот парень с баяном помешал ей. Никогда еще не казался он Шуре таким чужим и ненужным, как сейчас.
— Подумайте, Александра Трофимовна, куда денусь я, бывший батрак, выгнанный с позором из колхоза? Куда я пойду, что я людям скажу? — продолжал Шмалев тихим и скорбным голосом, заставляя слушать себя. — Неосмотрительно я поступил, понимаю… Я себя, дурня, ругаю за это! Видно, что характер у меня не образовался и мне же самому вредит… Но, господи боже, кто меня, батрачонка, учил, кому я был нужен? Батрака работой мучат, а за вихры учат…
— Ну… знаю я про все это, — уже мягче сказала Шура. — Моя доля такой же была, и незачем рассказывать мне и задерживать меня, да и поздно уже…
— Господи, да осмелюсь ли я задерживать вас, Александра Трофимовна, ради того только, чтобы вы меня выслушивали? — все так же скорбно продолжал Шмалев, неслышно шагая рядом («словно тень!» — подумалось Шуре) и робко заглядывая ей в лицо. Пожалуй, никогда не доводилось Шуре видеть этого самоуверенного и ловкого парня таким покорным и жалким.
— У меня к вам нижайшая просьба: помогите мне вину мою загладить, работой загладить… Я же молодой, мне всего двадцать четвертый… мне ума копить и копить надо… Сделайте милость, Александра Трофимовна, возьмите меня в вашу бригаду!.. Сердце у вас доброе, вы горе людское понимаете… вы поверите мне… Потому-то я к вам и припадаю… Господи, вы сами знаете, что есть в колхозе у нас люди, которые придираются ко мне, завидуют, что я на баяне играю и песни пою… Им оскорбить меня, молодого, ничего не стоит… А вы оскорблять меня и несправедливо придираться не станете… Вот я и прошусь, возьмите меня в вашу бригаду, под ваше начальство. Я сам в ножки поклонюсь, — и Борис Шмалев вдруг быстро, как в танце, упал перед Шурой на одно колено и чуть не до земли склонил свою виноватую голову.
— Ты с ума сошел! — испугалась она. — Я тебе не икона, чтобы в ногах у меня валяться! Вставай, вставай… наказанье с тобой, право!.. Ладно, возьму тебя к себе в бригаду, только работать старайся… и чтоб мне за тебя стыдиться не пришлось…
— Вот спасибо, спасибо! Господи… да разве я… да разве такое возможно… — бурно встрепенулся Шмалев, пытаясь схватить руку Шуры, но она пошла быстрее, бросив на ходу:
— Да не благодари ты, пожалуйста, не кланяйся… чудной ты стал какой-то..
У поворота в переулок, где она жила, Шура оглянулась, Шмалев стоял на дороге и смотрел ей вслед; баян, как диковинный четырехугольный горб, чернел у его плеча, и было в этом молчании что-то притаившееся и незнакомое.
— Да ну тебя! — прошептала Шура и пошла к дому, чем-то недовольная и даже смутно встревоженная.
«А… да я просто устала… Скорее спать, спать…» — наконец решила она.
Николай с женой не спали. Молодая сидела на постели, закрыв лицо руками. Ее коротенькая густая коса растрепалась по белой спине, а голые круглые колени стыдливо дрожали под рубашкой.
— Что у тебя со Шмалевым было? — мрачно допрашивал Николай.
— Ничего не было…
— Как же, поверю я… Если не было, так кто он тебе… кто?
— Н-никто…
— А зачем на него так жалостно глядела, зачем своей рукой вино ему подносила?… И опять ты врешь. Срам-то какой:
— Не вру, Николай Иваныч, вот ей-богу же! — проговорила она жаркими, вспухшими от слез губами и, перекрестившись, закрыла ладонями мерзнувшую от стыда грудь.
— Может статься, где-нибудь встречались вместе… баловались прежде, по молодости лет. А? Говори, не стесняйся! Я ведь тебе не чужой. Ну?
Он даже готов был простить ей какую-либо мелкую, нестрашную вину, хотя бы и выдуманную. Но придумать Валя ничего не могла и не сумела бы сейчас рассказать про бескорыстную и умиленную радость созерцания чужой сверкающей жизни, радость, которой в недавнем прошлом питалась ее голодная мечта, а сегодня и гордость.
Она привыкла с благоговейной скупостью охранять свое невесомое и невидимое глазом сокровище. Оно сияло в ней, подобно нарядным, украшенным фольгой и цветными стекляшками вазочкам из картона (в теткином шкафу), которые не удержали бы в себе и ложки воды.
Николай все не отставал, готовый принять любую выдумку, которая вернула бы равновесие его взбаламученной душе.
— Бывает ведь, балуется молодежь… До главного не дойдет, а друг дружку смутить могут… Было такое с тобой?