Он обернулся ко всем. Сухие, горящие, глаза Шуры, гневное, нетерпеливое лицо Семена, ожидающее дальнейших событий, упоенно-торжествующий Николай с затихшей Валей на плече, растерявшийся от неожиданности Володя Наркизов, беззвучно смеющийся над поражением дедуньки Ефим — ко всем этим людям обратился Никишев, как к творенью рук своих. Он как бы-ощущал шевеленье волос на голове от их теплого встревоженного дыханья, — оно было так же надежно, как и все винтовки и сабли, которыми когда-либо приходилось ему защищаться. А вражеский фронт, даже выставив вперед своих самых шумных гренадеров, был обессилен.
Устинья Колпина, выпятив вперед страшную свою грудь, которая могла бы прокормить буйвола, стояла идол идолом, вытаращенные глаза ее остекленели от пустоты, она стыла в ужасе, потому что на пятом десятке жизни оказалась глупее ребенка.
— Вношу предложенье, — повторил Никишев еще небрежнее и веселее. — Если товарищи верят написанному Димой Юрковым, я, пожалуй, не буду и продолжать свою работу.
— А кому оно, писанье это, нужно? — почти взревел Семен и, вдруг выхватив из размякших рук Устиньи злополучный номер, смял и бросил его в угол, как ненужную ветошь.
— Газета — дело государственное! — взвизгнул дедунька. — Переплюнете, вам же худо будет!
— Про то помалкивай, — и Семен пошел грудью вперед. — Государство наше знает, кто на что плюет. Не твоя это забота. Плесень!
Вошедший Петря остолбенел на пороге, — навстречу ему словно пахнуло раскаленным воздухом борьбы.
— Благодарю товарища Петрю Радушева! — сразу ошарашил его пронзительный и сладкий голос Шмалева. — Вот кто сообщил мне, что меня опозорить хотят!
И Шмалев, точно наперекор косым взглядам, устремившимся на Петрю, низко поклонился ему.
— Спасибо тебе! Предупредил меня!
Петря отчаянно заметался:
— Врет он, врет! На афише все можно было прочесть! И что он мне голову крутит?
— Это он жалит тебя напоследок! — крикнул Николай.
— Позвольте! — крикнул Шмалев и, приподнявшись на носках, широко распахнул руки, словно готовясь мячиком перелететь через все головы. — Позвольте! Конца еще не написано. Вся эта история, которую вы развеся уши слушали, не имеет, так сказать, выводов, а только одни догадки…
— Был конец! — раскатисто пробасил Семен. — Шло дело к концу: хотели механизацию нашу, глядя на дождь, зарезать. По печам думали яблоки растаскать. И в руководстве малохольные умы нашлись. Да не вышло по-вашему… уж не суждено вашему брату битву выиграть…
— Стой! — взмолился Петря, словно его понесли шальные кони. — Разве я знал? Разве я для себя? Запугали меня с газетой этой да с портретами… Некогда мне было думать-то одному… решил… думал, выполнят с ним еще прытче.
— Вот-вот! — так захохотал Семен, что Петре впору бы провалиться сквозь землю. — Теперь учись думать, Петр Андреич!
— Так его! — Шмалев залился судорожным, лающим смехом. — Бей направо и налево, чужих и своих, чужих и своих!.. А все-таки, граждане (он все еще лаял)… а все-таки меня тут (он даже проткнул пальцем газету)… очень высоко поставили, ваши доносы не сразу напечают.
— Напечают! — прозвенел, как звонкая струна, голос Шуры.
А Семен подхватил:
— Очень нам нужно «доносы» на кулацких выродков писать!.. Мы лучше в газете расскажем, как кулацкую заразу узнали да выгнали из наших садов!.. тебя выгнали, Шмалев!
— И уйду, дьявол с вами!.. Свет не клином сошелся! — выкрикнул Шмалев, передергиваясь злой и нервной дрожью. — Уйду в город, буду в клубах играть…
Его воспаленный взгляд горел бешеной и одинокой тоской зверя, сбитого с тропы.
— Думаете — вот и нет меня? Нет, и мы вовек не кончимся. Мы в крови живем. Она, кровь крестьянская, только волю, сытость, песню обожает, потому хватит для меня места. Под вами земля скрипит, подо мной радуется…
— Горит под вами земля, — усмехаясь, бросил Никишев и, взяв под руку Шуру, пошел к выходу.
Володя Наркизов, еле дождавшись конца собрания, схватил за плечо уходящую Валю.
— Слушай, — говорил он, упоенно чувствуя свою взрослую жизнь. — Ты сегодня так хорошо поступила, что тебе надо-идти в комсомол. — Он помолчал и добавил: — Мы с тобой не работали… и я прежде всех тут виноват. Но ты извини и готовься к вступлению в комсомол.
Валя слушала его, смущенно и радостно улыбаясь, — от этого круга знакомых лиц на нее веяло теплом, светом и надеждами…
.— Да куда же я… — начала она, не веря в то, что говорила. — Я же малограмотная вовсе, ума не накопила.