Монклар безмолвствовал.
— Подумайте еще, сын мой, — поспешно сказал Лойола. — Когда вы почувствуете, что принадлежите Господу — через неделю, через месяц, если хотите, — тогда и сообщите мне.
— Отче, — сказал Монклар, — когда благословите приступить?
— Сей же час, сын мой, — важно ответил Лойола. — А исповедь за всю жизнь я у вас приму, когда вам будет угодно.
— Тотчас же! — воскликнул Монклар.
— Извольте, — сказал Лойола.
Монклар преклонил колени…
Когда Монклар закончил исповедь и поднялся, лицо его было мрачнее прежнего.
— Обеты вы принесете, когда я смогу пойти в какой-нибудь храм, — сказал Лойола. — Но с этой минуты вы наш, сын мой. Я произнес над вашей главой великие и грозные слова, посвящающие вас Господу. Отныне, предав меня, вы предадите самого Бога!
Несколько минут прошло в торжественном молчанье.
Лойола как будто хотел, чтобы Монклар весь проникся теми грозными словами, что произнес сейчас монах.
Монклар же, окончательно приняв на себя свою мерзкую роль, оставался спокоен. Он думал только, что отныне могущественней самого французского короля.
Наконец Лойола заговорил:
— А теперь, сын мой, скажите, удался ли вам поход против воров.
— Нет, отче.
— Так что, бандит Лантене ускользнул от нас?
— Пока да.
— Но я не могу его упустить! — недовольно сказал Лойола.
— Потерпите, отче, — сказал Монклар. — Обещаю, что мы возьмем его.
— Хорошо, сын мой. Я верю вам и вашему слову.
— Клянусь вам, что вы будете жестоко отомщены.
Лойола кивком дал понять, что будет ждать терпеливо.
— А что Доле? — спросил он.
— Судья начал знакомиться с делом.
— Надо ускорить процесс. Прежде чем уехать из Франции, я хочу видеть, как он горит на костре.
— Увидите, отче! Не желаете ли отдать мне еще какие-нибудь распоряжения?
— Нет, сын мой. Ступайте, мне надобно отдохнуть. Ступайте. Господь одушеви и наставь вас!
Когда великий прево склонял голову под страшное благословение Игнасио Лойолы и становился членом ордена Иисуса в миру, при дворе все готовились к отъезду в Фонтенбло.
Рано утром король послал за мэтром Рабле. Кинулись за славным врачом в комнаты, отведенные ему Франциском I — и не нашли. Стало ясно: мэтр Рабле сбежал.
Король послал конников, те обшарили все окрестности Парижа — напрасно.
Мы знаем, как и почему исчез Рабле. Знаем и то, почему в его комнате не осталось ни письма, написанного королю, ни приготовленного им лекарства.
Тревога короля Франциска перешла в большую тревогу. Он мало доверял заурядным медикам, и бегство Рабле стало для него дурным знаком. Поэтому Лувр он покидал очень мрачным.
Кроме того, короля немало удивило, что Алэ Ле Маю не явился за обещанной тысячей экю. Но удивление не перешло в тревогу за человека, который отыскал ему Жилет.
Так никто и не подумал о том, что же случилось с Алэ Ле Маю. Только несколько дней спустя хозяйка квартиры нашла его труп.
Узнав о смерти брата, господин Жиль Ле Маю воскликнул:
— Одним шаромыжником меньше — не пришлось и веревку тратить!
Около двух король велел отправляться. Большой королевский двор насчитывал три десятка карет, в которых разместились женщины: принцессы и фрейлины. Повозок со слугами и вещами было более ста. Придворные вельможи должны были ехать верхом. Эскортом служил кавалерийский полк.
Роскошная кавалькада промчалась по Парижу при восхищенных приветствиях народа. Люди стояли плотными шеренгами и кричали, что было мочи:
— Да здравствует король!
Франциск I скакал на коне, окруженный свитой, и не обращал никакого внимания на этот восторг. Только завидев среди исступленной толпы хорошенькую девушку, он удостаивал ее улыбки.
Наконец кавалькада выехала из Парижа и во весь опор помчалась в королевскую резиденцию Фонтенбло.
VII. Завещание Этьена Доле
День суда над Этьеном Доле приближался. Несколько раз к нему приходил судья и долго допрашивал. Обвинение предъявлялось по двум весьма конкретным пунктам. Во-первых, Этьен Доле обвинялся в утверждении, что после смерти человек перестает существовать. Во-вторых, его обвиняли в напечатании бесовских книг, а главное — венец нечестия! — Библии на народном языке.
Дело в том, что Библия, напечатанная на латыни, была священной книгой, но та же самая книга, переведенная на французский язык, становилась душепагубной.