И конечно, падение Бармакидов дает прекрасный живой пример непостоянства и мимолетности земной власти и богатства. Поэты тех дней отчаянно оплакивали былую славу семьи — и не только потому, что те были щедрыми покровителями. Один из поэтов обращается к наиболее типичной и классической арабской теме — он описывает путешествие через пустыню и лагерь посреди пустыни, используя эти образы для горестных стенаний о потерянной славе:
Другой поэт жалуется:
Поэты изливали горе по своим благодетелям — но, похоже, политическая реакция на падение Бармакидов была очень слабой; определенно не возникло никакого открытого протеста. Как сторонники опальной семьи, так и те, с кем она вела дела, без сомнения, понимали, что в данной ситуации лучше быть тише воды и ниже травы.
Но было одно исключение — это пронзительная история об Ибрахиме ибн Османе иби Нахике{193}. Ибрахим происходил из семьи военных, уроженцев Хорасана, которые являлись опорой Аббасидов еще в ранний период их царствования. Его оставили распоряжаться хурамаи и сокровищами в Ракке, когда Гарун уехал в паломничество в 802 году. Ни у кого не могло появиться серьезных сомнений в его верности халифу или династии. Ибрахим сильно опечалился из-за падения Бармакидов. В замкнутых стенах своего дома он, чуть выпив с рабынями, хвастался, что отомстит за Джафара, затем потребовал свой меч, прозванный «Несущим смерть», который вынул из ножен, говоря, что убьет убийцу Джафара.
Нет оснований предполагать, что это было нечто большее, чем простое пьяное хвастовство, и предназначалось оно вовсе не для публичного оглашения. Никто бы и не узнал об этих словах, если бы сын Ибрахима не решил, что необходимо передать их Фадлу ибн Раби, а Фадл сообщил халифу. Халиф допросил сына и секретаря Ибрахима, которые подтвердили рассказ. Даже тогда халиф не хотел ничего предпринимать, говоря: «Неправильно будет с моей стороны убивать одного из старых друзей, опираясь на слова юнца и евнуха. Может быть, они вместе надумали это, сын в надежде унаследовать ранг отца, а слуга сводит счеты».
Но Гарун решил проверить Ибрахима. Однажды вечером, когда убрали после обеда, он пригласил Ибрахима прийти и выпить с ним. Они сели рядом, и Гарун отослал мальчиков-рабов, чтобы остаться наедине. Тогда он спросил Ибрахима, умеет ли тот хранить секреты, потому что есть кое-что, мучающее его, что не дает уснуть ночью.
Без сомнения, Ибрахиму польстило такое доверие, и он ответил, что умеет. Затем халиф продолжил: «Я сожалею о смерти Джафара Бармакида больше, чем способен выразить словами. И был бы счастлив отдать всю свою власть, лишь бы вернуть его назад. Со дня его смерти я перестал нормально спать. Я не радуюсь больше жизни с тех пор, как убил его». Это была очевидная ловушка — но Ибрахим, который к тому времени, конечно, уже прилично выпил, попался в нее. Он разразился слезами и высказал Гаруну все, что думал: Джафар был выдающимся человеком, и другого такого больше не существует.
Внезапно атмосфера резко изменилась. «Проклятие Аллаха упало на тебя, ты, сын неверной», — закричал халиф. Ибрахим мгновенно понял, что он обречен. Он поднялся, «едва понимая, куда идет», и направился к матери. «Мама, — сказал он ей, — я уже мертвец». «О, боже мой, нет! — взмолилась женщина. — Что случилось, сыпок?» «Увы, Гарун поймал меня так, что будь у меня хоть тысяча жизней, я не смог бы спасти ни одну из них».
Гарун ничего не предпринял — но вскоре сын Ибрахима, тот, «по предал его, пришел к отцу и убил того его же собственным мечом. Вероягно, сын надеялся унаследовать место отца — но, судя по всему, этот позорный поступок не принес ему ничего хорошего, и исторические записи молчат о его судьбе.
Гарун правил еще шесть лет, и хорошо видно, что это были годы упадка. Конечно, с исчезновением щедрых и образованных покровителей науки и искусства двор много потерял в интеллектуальном и культурном смысле. Но Гарун оставался сравнительно нестарым человеком, который вполне мог царствовать еще лет двадцать, и у него были планы на будущее.
Однако никто не смог запять место Бармакидов при дворе, хотя теперь Фадл ибн Раби укрепил свое положение главного администратора халифа и его советника. Он был сыном того Раби, который служил Мансуру и Махди столь долго и так преданно. После смерти отца в 786 году молодой Фадл унаследовал большую часть его богатств и его статус. Как и отец, он пользовался поддержкой освобожденных рабов и других слуг, которые работали во дворце и составляли влиятельную придворную группировку. Он был человеком компетентным и верным халифу — но, похоже, чересчур суровым и изворотливым, без пышности и импозантной щедрости Бармакидов. Однако литературные источники говорят о постепенно растущем соперничестве семей, а личность Фадла не вызывает у авторов восхищения. Сам Раби имел хорошие взаимоотношения с Яхьей Бармакидом, но они не перешли к следующим поколениям. Фадл постоянно появляется в анекдотах как соперник Бармакидов и капал, по которому все слова его противников попадали в ухо халифу.
В последние годы правления Гаруна доминировали два момента — война с Византией и проблемы в провинции Хорасан.
Гарун никогда не терял интереса к джихаду против византийцев, и за годы после падения Бармакидов он совершенно сознательно утверждал свою роль лидера мусульман в борьбе с древним врагом. Ему сделали специальную калансуву с написанными на ней словами «Гази ва Хаджи» (Ghazi wa Haji — «Воин Веры и Паломник»){194}, и он посвящал все свое время и энергию, чтобы лично вести мусульман. И конечно, поэты прославляли его в этих двух ипостасях:
Ближайшей причиной возобновления кампании против византийцев стал тот факт, что императрица Ирина, которая заключала с Гаруном предыдущее соглашение, была свергнута, и ее место занял Никифор. Тот отказался от договора; советники подсказали ему написать Гаруну шахматной метафорой: «Царица, которая была моей предшественницей, поставила вас на клетку коня, а себя на клетку пешки, и отсылала вам сумму, которую должны были бы отсылать ей вы, но это из-за женской слабости и глупости». Дальше новый император говорит, что если деньги не будут возвращены, то между ними разразится война. Гарун публично продемонстрировал свое возмущение, потребовал перо и чернила и написал на обороте письма: «Во имя Аллаха, милостивого и милосердного. От Гаруна, вождя всех правоверных, Никифору, византийскому псу: я прочитал твое письмо, сучий сын. Ты познаешь мой гнев, и это будет не на словах»{196}.
После обмена такими вызывающими посланиями, конечно же, была объявлена война. Осенью 803 года Гарун повел свою армию на маленький городок Гераклея в Анатолии и опустошил всю местность вокруг него, после чего византийцы запросили мира{197}. Долго перемирие не продлилось. Летом 806 года уже византийцы вторглись на приграничную мусульманскую территорию, захватив пленных. В ответ Гарун организовал большой поход — как говорят, с огромным перевесом сил, собрав 135 000 человек. Халиф взял с собой многих из самых старших и опытных воинов армии Аббасидов, а также большое количество добровольцев, которые увидели в походе возможность выказать свое рвение в сражениях за веру и попрактиковаться в джихаде.