При Хади и Гаруне Абу’ль-Атахия сохранял известность в качестве светского придворного поэта, но примерно в 795 году его стиль вдруг резко переменился. Поэт оставил как любовную поэзию, так и панегирики, и сосредоточился на написании аскетических стихов. Темами, которые он отныне выбирал, были мимолетность жизни и кратковременность удовольствий молодости. Эти чувства выражались простым, естественным языком, что обеспечивало стихам широкое распространение:
Потом ты увидишь, ты сам все узнаешь,
Все то, что пока от тебя за туманом,
Что сон гонит прочь, вызвав страх окаянный —
С течением времени сам все узнаешь;
Как счастье, богатство уходят, увидишь,
Тебе оставляя лишь пыль, горе, смерть —
Круг вечный вращения не одолеть —
Что должно, случится — ты сам все увидишь{252}.
Третий член этой тройки, Абу Нувас (умер ок. 814), похоже, вовсе не волновался по поводу смерти и подобных ей вещей. Ею отец был солдатом в армии последнего Омейяда, начало жизни поэта прошло в Куфе, где он был учеником (а может быть, и любовником) известного поэта Валибы ибн Хубаба — который также, как мы видели, учил и Абу’ль-Атахию. Затем Абу Нувас переехал в Багдад, по поначалу его панегирики не пользовались успехом при дворе халифа, и он примкнул к окружению Бармакидов. После их падения в 803 году поэт, судя по всему, стал близким другом наследника, а затем халифа Амина. Десять лет, с 803 по 813 год, стали годами его славы, когда принадлежность к богатому и свободно живущему придворному кругу позволяла ему развивать в своих стихах все направления. Он умер вскоре после того, как был убит его покровитель Амин.
Абу Нувас хорошо известен как шутник и плут из истории «Тысячи и одной ночи», обретавшийся при дворе Гаруна, по в действительности он был прекрасным и очень серьезным поэтом, чьи работы немедленно признавались классикой. В течение следующих полутора веков они собирались и комментировались литературными критиками. Стиль Абу Нуваса был свежим и оригинальным, а его взгляды свободны от диктата общепринятой морали.
Вдобавок к обязательным панегирикам Абу Нувас воспевал роскошный образ жизни. Он являлся одним из самых крупных представителей лирики об охоте и вине.
К хозяйке постоялого двора.
Которая еще вполне пригожа,
Отправились компанией вчера
Сквозь ночь, что на гагат была похожа.
И никого вокруг, и тишина —
Лишь звезды с высоты ведут нас к цели.
Вот тут за дверью, верно, спит она,
Мы постучали…
— Кто там, в самом деле?
— Мы группа молодежи, что сюда
Пришла к двери, застигнутая ночью.
Не откажи в приюте. Ну куда
Пойдем сквозь темень и тумана клочья?
— Входите, — голос нежный нам пропел. —
Вот молодцы, что до меня добрались.
— Так наливай скорей, скрась наш удел,
Неси бутылки в долг, мы издержались.
Стаканы есть, вот вносится вино,
Лучистое, как солнце в день прекрасный.
— Скажи же цену, дорого оно?
— По три дирхема платят не напрасно.
Она опять пришла, когда мрак сник.
— С нас девять за троих, верна я слову.
— Твой ум, похоже, до конца не вник —
Без денег мы, бери в залог любого.
— Залогом будешь ты, раз выбор мой,
Пока друзья ваш долг мне не доставят,
И никогда не отпущу домой,
Плен вечным станет твой, коли слукавят{253}.
Так поэтика о вине переворачивается и переплавляется в эротическую, и нигде это не случается чаще, чем с персонажем-юношей, который подает вино.
Юноша с манящим взглядом и со строгой речью,
С головой склоненной скромно, шеей безупречной.
Предлагает мне вино он и глоток надежды.
Обещает — не словами — быть со мной, как прежде{254}.
Абу Нувас останавливается на идее, что его любовник — жестокий тиран; боль и удовольствие тесно переплетены в одно целое:
Прекрасно лицо со сверкающим кубком у губ.
Глазам с блеском стали пока неизвестен испуг,
Любовь оседлав, он летит, а успех за ним следом,
Опасен он тем, кто любви поглощающей предан.
Залогом успеха улыбка и арки бровей,
И копья ресниц, обрамляющих взгляд-суховей.
И поэт не в силах сопротивляться:
На каждой тропинке меня поджидает любовь,
Меч страсти вздымая над шеей моей вновь и вновь.
Но я не могу убежать, хоть боюсь я ее:
Трус каждый любовник, изведавший мщенья копье.
Амнистии сердца ни выпросить, ни заслужить.
Неужто же мне, как когда-то, свободным не быть?{255}
В других случаях стихи содержат юмор пополам с эротикой; в них воспевается и мальчик-любовник, и ранимый юноша, и умный, ловкий молодой человек.
Я увидел того, кто, похоже.
Больше видеть меня не хочет.
Он сидел на молельном коврике
В группе шумных, веселых школьников
Он метнул на меня злобный взгляд —
Из-под век на меня брызнул яд.
Он в школе Хавса был учеником,
А с Хавсом я давным-давно знаком.
Воскликнул Хавс: «Мальчишка этот — пень,
Или в нем прочно угнездилась лень».
Раздели парня быстро догола.
Несут ремень — учить его пора.
Вдруг завизжал любовник мой:
«Постой, Учитель, стану честно день-деньской
Учиться и вести себя примерно!»
Тут я вмешался: «Хавс, решил ты верно,
Но все же лучше отпусти мальчишку,
Ремень для нежной попы — это слишком!
Он выучит всю книгу наизусть,
Ну а захочешь, и твою развеет грусть»{256}.
Музыка вместе с поэзией была центром, вокруг которого вращалась придворная культура, и два этих искусства часто сливались в песне. Без сомнения, дворы Махди, Гаруна, Амина и до некоторой степени Мамуна являлись центром арабской музыкальной культуры. Число певцов, оригинальность песен, репутация и награды композиторам и исполнителям никогда не были одинаковыми.