Тогда Мухаммед выдвинул обвинение в язычестве.
— Это правда, — спросил он, — что у тебя есть книга, украшенная золотом с драгоценными камнями и покрытая атласом, которая содержит поношения Аллаха?
Афшнн объяснил, что это книга мудрости персов, которую он унаследовал от отца. Он брал из нее мудрые высказывания, а остальное игнорировал.
— В конце концов, — заключил он, адресуясь к Мухаммеду, — ведь и у тебя дома есть «Калила и Димна» [традиционные басни о животных, переведенные с персидского языка] и «Книга Маздака».
Следующим свидетелем был служитель культа. Он обвинил Афшина в том, что тот ест мясо нечистых животных — то есть животных, непригодных в пищу или убитых не по правилам. Он добавил, что Афшнн выражал презрение к мусульманским обычаям, никогда не удалял лобковые волосы и не совершил обрезания. Афшин был в ярости. Он знал, что этот служитель сам оставил свою старую религию и обратился в ислам, и потребовал ответа, можно ли такого человека серьезно считать свидетелем: «Разве есть дверь или секретное окошко между твоим домом и моим, через которое ты можешь подглядывать, что я делаю в уединении у себя дома?» Когда человек признался, что нет. Афшин сказал, что такому свидетелю нельзя верить ни в чем.
Следующим обвинителем был другой иранский аристократ. которого, по-видимому, предварительно хорошо проинструктировали. Он начал с очевидно безобидного вопроса: «Как люди обращаются к тебе при переписке?» Но Афшин понял, что здесь кроется ловушка, и ответил, что так же, как к его отцу и его деду до него. Когда его попросили объяснить, он отказался ответить. Его обвинитель продолжил, сказав, что формула, используемая в местном языке Ушрусана, в действительности означает «К богу богов», и что Афшин имеет такие же притязания, как и фараон. Объяснение Афшина, что это просто невинная традиция, которую он не хотел отменять, не возымело никакого действия.
Еще одним свидетелем стал Мазьяр, припц Табаристана, который теперь жил пленником в Самарре. Возможно, он надеялся, что его свидетельство против Афшина спасет ему жизнь — но если это так, он был жестоко разочарован. Мазьяр заявил, что Афшин вступил в предательскую переписку с ним, а также сравнивал солдат халифа с собаками и мухами. Афшин отверг обвинение и сказал, что любая переписка с Мазьяром немедленно завлекла бы его в ловушку, и он всегда понимал это.
Наконец ибн Аби Дувад, главный судья, вернулся к вопросу об отношении Афшина к исламу.
— Ты обрезанный? — спросил он.
Афшин ответил, что нет, тогда ибн Аби Дувад спросил, почему, так как обрезание «определяет завершение принятия мусульманства и очищение от нечистоты». На это Афшин сказал:
— Но разве в исламе нет места страху? Я боялся резать эту часть своего тела — вдруг я умру?
На обвинителя это не произвело впечатления:
— Ты можешь быть пронзен стрелами, можешь быть зарублен мечами, но это не останавливает тебя от драки в битве; и ты же говоришь, что беспокоишься по поводу отсечения крайней плоти?
Тогда Афшин вполне разумно ответил, что ранение в бою — это случайность, которую он может вынести, а обрезание — это рана, наносимая самому себе, которая может убить его. Кроме того, для него совсем не очевидно, что не быть обрезанным означает отречение от ислама.
Позднее, в тюрьме, ожидая казни, Афшин снова высказался по поводу обвинения, касающегося обрезания. Он сказал, что это была ловушка, устроенная ибн Аби Дувадом, чтобы оскорбить его публично. Его спросили, обрезан ли он: если отвечает — нет, он приговорен; если бы сказал — да, его попросили бы показать это всем и каждому в отдельности, чтобы это доказать. Он заключил: «Я скорее умру, чем выставлюсь напоказ перед всеми этими людишками»{469}.
Афшин защищал себя со всей энергией и умом, он смог отвести большинство обвинений. Но суд был показательным, а на показательном суде существует лишь один приговор. Ибн Аби Дувад объявил, что дело доказано, и приказал тюрку Буге (Буйволу) схватить обвиняемого. Плащ Афшина накинули ему на голову и туго затянули на шее, затем его увели в тюрьму. Некоторые говорят, что полководца отравили, другие — что заморили голодом до смерти, но все видели, что его тело выставляли перед общественными воротами дворца перед тем, как сжечь и выбросить в Тигр{470}.
Мутасим ненадолго пережил Афшина. Похоже, в октябре 841 года он заболел, но прожил до января 842 года, до 47 лет. За свою жизнь он добился очень многого. Он организовал и собрал боеспособную армию, которая распространила власть халифов до тех областей в Северном Иране, которых они никогда прежде не достигали, нанеся поражение старому врагу — Византии. Он создал новую столицу и административный центр, который продолжал расти после его смерти. Но основы империи Мутасима оказались весьма ненадежны. Большинство мусульманского населения, не говоря уже о немусульманском, стало подданными режима, с которым у них было мало общего — ив личном плане, и в ощущениях. Многие, вероятно, чувствовали себя глубоко отчужденными от клики генералов и чиновников, которые теперь владели уммой.
Кое-что из этих настроений звучит в рассказе, судя по всему, относящемся к последним годам правления Мутасима, но явно к периоду после смерти Афшина{471}. Как многие рассказы этого периода, он ярко отражает как черты домашней жизни монарха, так и политические моменты. Исхак ибн Ибрахим из рода Тахиридов, правитель Багдада, как-то был приглашен поиграть в поло с халифом. Когда он прибыл, то нашел Мутасима, одетого в щегольский шелковый камзол с золотым поясом и в красные сапоги. Халиф потребовал, чтобы Ибрахим оделся так же, на что тот неохотно согласился. Спустя некоторое время Мутасим понял, что тот играет без энтузиазма. Он сошел с коня, взял Ибрахима за руку, и они отправились в баню. Халиф попросил Ибрахима раздеться догола и сам сделал то же. Голые, они вошли в баню одни, без мальчиков-рабов, помогавших мыться, и халиф лично сделал массаж Исхаку, а Исхак вернул удовольствие халифу. Затем они вышли из бани и оделись. Халиф снова взял Исхака за руку, и они пошли в зал заседаний.
Когда они пришли, Мутасим приказал Исхаку принести молитвенный коврик и две подушки. Затем он попросил Исхака подойти и лечь возле него, однако Исхак отказался и остался сидеть. Появились Итах и Ашинас, им велели уйти за пределы слышимости нормальной речи, но так, чтобы они могли услышать крик.
Халиф был в меланхолическом настроении и явно погружен в себя:
— Я думаю о своем брате Мамуне. Он выдвинул себе на службу четырех человек, которые оказались прекрасными людьми, а я выдвинул четырех человек, и ни один из них не оказался подходящим.
Исхак, естественно, спросил, кого он имеет в виду, и Мутасим назвал Тахира, его сына Абд Аллаха, самого Исхака и еще одного Тахирида в качестве удачного выбора своего брата. Со своей стороны он назвал Афшина, который уже казнен, Ашинаса, который «трус с ничтожным сердцем», Итаха, который вообще ничего не стоит, и Васифа, который бесполезен.
Исхак попросил разрешения говорить прямо и сказал халифу, что его брат учитывал корни и опирался на роды и их ветви — в то время как Мутасим пользуется лишь ветвями, «которые не цветут, потому что у них нет корней». Оп имел в виду, что Тахириды Мамуна имели контакты и поддержку в более широком мусульманском сообществе; тюрки же Мутасима таковой не имели. Это было трезвое суждение, и халиф признал это, сказав, что ему необычайно трудно вынести этот ответ.
В январе 842 года осуществилось самое легкое наследование, которое когда-либо имело место в роду Аббасидов. У Мутасима уже был взрослый сын, Гарун, который принял титул Васик. Источники смутно представляют его точный возраст во время вступления на престол — говорят, он родился в 811/12 году, когда отцу было только 16 лет, по дороге в Мекку. Он был среднего сложения, красивым, со светлой кожей, которую, вероятно, унаследовал от матери, рабыни-гречанки. Один глаз принца был отмечен заметной белой крапинкой{472}. Неясно, признавал ли его народ как однозначного наследника, но это не имело значения, потому что власть прочно оставалась в руках кабинета Мутасима, тюркских солдат Ашннаса, Птаха и Васи-фа, визиря ибн аль-Зейята и главного судьи ибн Аби Дувада. Именно они организовали наследование и энергично управляли правительством молодого халифа.