В дневнике княгини Меттерних[121] мы читаем заметку от 4 по 10 декабря 1843 г.: «…В пятницу герцогиня Талейран обедала у нас с Шуленбургом, обоими Гюгелями, Левенштейном, Зенффтом, возвратившимся из Мюнхена, и некоторыми другими кавалерами. Один из сих последних рассказал несколько анекдотов о Головкине, которые очень рассмешили Клементия (князя Меттерниха), а герцогиня поделилась с нами случаями из его жизни, свидетельницей коих она была сама и которые являются единственными в своем роде».
Граф Федор много писал. Пока он был молод, он сочинял стихи, которые, однако, были посредственны. В продолжение всей своей жизни он имел склонность к изложению своих мыслей в форме писем. Его переписка была очень обширна и письма женщин разоблачают в нём счастливого наперсника некоторых из самых красивых и самых умных светских женщин того времени. «Говорят, что весь Париж находит вас таким очаровательным, что вас принимают за француза былого времени, сто лет тому назад, который возвратился во Францию под видом русского, чтобы повеселиться», — сказала ему г-жа Сталь, и в этом-же приблизительно духе ему пишут письма все его корреспондентки, в числе которых находятся царствующие особы[122].
Граф Федор несомненно обладал качествами, необходимыми для того, чтобы нравиться красавицам большого света его времен: он был приятный собеседник, остроумен и не без юмора, немного насмешлив, в общем натура импульсивная и великодушная, под внешностью образцового кавалера. Легкость, с которой он писал по-французски, по-видимому, облегчала ему успехи по части переписки.
Письма интимного содержания, писанные им в 1816 и 1817 гг. из Флоренции его двоюродной сестре, г-же де Местраль д'Арюффан, представляют большой интерес. Они ясно доказывают, что способность наблюдать и изящно излагать свои наблюдения никогда ему не изменяла. Достигнув зрелого возраста, он поставил себе более серьезные задачи. Его крайне легитимистские убеждения внушили ему написать: «Рассуждения по поводу нравственного состояния Франции»[123], сочинение, которое очень не понравилось русскому правительству, по причине некоторых нападков на только что установившийся новый порядок вещей в Европе и, главным образом, на шведского короля[124].
Немного позже он издал «Отношение воспитания к правительству»[125]. Но в роли воспитателя граф Федор положительно скучен и то же самое можно сказать по поводу его единственного романа: «Принцесса Амальфи».
Более полезным трудом были: «Разные письма, собранные в Швейцарии, сопровождаемые примечаниями и разъяснениями» (1821 г.). Историк, изучающий Швейцарию в XVIII столетии, будет не без пользы с ними справляться. Сэнт-Бёв в письме Вилльмену[126], написанном, вероятно, в 1838 г., по возвращении его из Швейцарии, говорит об этом труде Головкина следующее: «Я прочел довольно хорошие сборники и образчики французской литературы Ваатланда, а именно — «Письма, собранные в Швейцарии», — сочинение одного русского, графа Головкина, где приезд Вольтера и все его сношения с местными жителями описываются в его же письмах, которые мало известны и, как всегда, пикантны».
Его «Воспоминания» — бесспорно лучшее из его сочинений[127]. Как хороший наблюдатель, схватывающий, главным образом, смешные стороны того, что он видел, и владеющий вполне свободно французским языком, он оставил нам ряд пикантных описаний, характеризующих правителей и дипломатов того времени. Тем не менее все эти лица, сквозь призму его воображения, испытали немало изуродований и не следует, конечно, придавать его рассказам безусловную веру. Надо, впрочем, заметить, что «Воспоминания» графини Головиной, напечатанные недавно на русском языке, подтверждают многие из черт и подробностей, к которым было основание относиться с подозрением.
Воспоминания о Дворе и царствовании Павла I составляют самую существенную часть его сочинений, так как автор был, в одно и то же время, наблюдателем и действующим лицом в том, что он описывает. Царствование Павла Петровича было мрачно и трагично, но то, что граф Федор видел и слышал при Дворе этого несчастного государя, представляет ничто иное, как жалкую комедию, смешные стороны которой не ускользнули от этого наблюдателя, кажущегося, на первый взгляд, поверхностным и беспечным.
Мы его видим то принимающего участие в обрядах коронования «в бархатном кафтане, богато расшитом шарфами, в штиблетах из белого атласа и в треугольной шляпе с белым султаном, по-военному»; то провожаем его в ночной поездке, в карете с зеркальными стеклами, когда он, дрожащий от холода в зимнюю ночь, отправляется к посланникам иностранных Дворов, чтобы объявить им о рождении великого князя Михаила Павловича; то присутствуем при гневном припадке императора, когда Головкин, которому Павел I, назначая его на должность церемониймейстера, настрого запретил «заниматься в его царствование остротами», забывает этот запрет.
122
В конце этой книги, под общим заглавием: «Корреспонденты Головкина», помещен выбор писем, исходящих от лиц известных своим умом, с которыми он находился в сношениях: г-жи Сталь, Жозефа де-Мэстра, графа де-Коаньи, шевалье Буффлера, графа Каподистрия и др.
125
127
Деятельное сотрудничество при составлении «Мемуаров» Станислава-Августа, последнего польского короля, внушило ему, может быть, вкус к подобным работам. Во всяком случае, подробности, сообщаемые им по поводу этих неизданных Мемуаров, весьма любопытны: «Я был одним из числа лиц, которые были допущены к ближайшему кругу короля. Давнишние деловые сношения, о чём я буду говорить в другом месте, те воспоминания об общественных событиях, которых меня удостоила Екатерина II, моя склонность к искусству и к литературе — вот данные, благодаря которым я во всякое время был вхож в кабинеты, куда я еще раньше вводил нескольких лиц, отличавшихся приятностью и благонадежностью обхождения. Однажды ночью, князь Безбородко был послан из Гатчины за мною и за вице-канцлером князем Куракиным, чтобы вызвать нас к государю для внезапного в одно и то же время допроса о характере наших сношений с королем. Мы на это имели лишь один ответ, но как наши отношения с ним ни были невинны, их всё-таки пришлось прекратить. Я уже больше не встречал короля, кроме только, как на торжественных выходах, и это было большой потерей для всего мира, так как мы постоянно редактировали, в виде Мемуаров, дневник, состоявший из девяти больших фолиантов, который был начат королем в день его коронования и закончен в день его отречения от престола. Там, с чистой совестью, как на исповеди, было собрано всё — политика, вопросы управления, придворные интриги и любовные приключения. Положение короля среди Дворов Австрии, России и Пруссии в течение тридцати лет было такого рода, что постоянная необходимость знать обо всём создала из этого дневника наиболее полный из всех существующих отрывков истории. Точность дневника была доведена до того, что там можно было найти записки расходов мельчайших сумм, если только эти расходы имели какое-нибудь отношение к делам. Я тщетно требовал, на следующий же день после смерти короля, выдачи этого сокровища его семейству, но граф Сергей Румянцев, которому было поручено императором привести в порядок наследство короля, погрузил этот дневник в безбрежный океан правительственных хартий!»