— Дамы и господа, я пью за нашего возлюбленного принца Астурийского, — сказал Маньяра, поднося к губам наполненный бокал. — Пью за то, чтобы святое дело, которое он возглавляет, завершилось в ближайшие дни блестящим успехом, пью за падение фаворита и свержение королевской четы.
— Великолепно! — захлопала в ладоши Лесбия.
— Полагаю, я здесь среди друзей, — продолжал юноша. — Полагаю, что искренний приверженец нового короля может здесь без боязни выразить свою радость и свои надежды.
— Какой ужас! Вы с ума сошли! Замолчите, молодой человек! — возмутился дипломат. Как вы смеете разглашать…
— Осторожней, — с живостью подхватила Лесбия, — осторожней, сеньор Маньяра, тут находится наперсница ее величества королевы.
— Кто?
— Амаранта.
— Ты тоже ее наперсница, и, говорят, тебе известны самые важные тайны.
— Но не такие, как тебе, милочка, — сказала Лесбия, дерзко глядя на подругу. — Все знают, что теперь ты — хранительница всех заветных тайн нашей дорогой государыни. Для тебя это большая честь.
— Разумеется, — возразила Амаранта, едва сдерживая гнев. И я верна своей благодетельнице. Неблагодарность — худший из пороков; я не собираюсь следовать примеру тех, кто за милости платит оскорблениями. О, говорить о чужих недостатках очень выгодно — тогда собственные не так бросаются в глаза.
Лесбия не сразу нашлась, что ответить. Ссора принимала серьезный оборот, и мы, без сомнения, услышали бы немало колкостей, если бы не вмешался маркиз.
— Ради бога, сударыни! — сказал он с истинно дипломатическим тактом. Что это значит? Ведь вы — близкие подруги. Неужели такой пустяк может омрачить лазурное небо вашей дружбы? Подайте друг другу руки, и выпьем последний бокал за здоровье Лесбии и Амаранты, соединенных узами нежной и нерушимой любви.
— Я согласна. Вот моя рука, — молвила Амаранта, спокойно протягивая руку.
— Мы еще поговорим, — пробормотала Лесбия, с досадой пожимая руку подруги. — А пока — не будем ссориться.
— Да, да, мы еще поговорим.
Тут я вошел в гостиную и, взглянув на обеих дам, понял по их лицам, что они вовсе не расположены к искреннему примирению. Этой неприятной стычкой, которая, к счастью, была вовремя прекращена, закончился вечер. Все поднялись. Пока дипломат и Маньяра прощались с моей хозяйкой, Амаранта приблизилась ко мне и украдкой шепнула мне на ухо слова, которые громом отдались в моем мозгу.
— Мне надо с тобой потолковать.
Я обомлел. Но чудеса на этом не кончились. Я пошел проводить гостей, неся впереди фонарь, как было принято в то время, ибо даже там, где было ночное освещение, оно не могло рассеять царившую в городе кромешную тьму. На улице Каньясареса мы подошли к роскошному зданию — там, на антресолях, жила Инес, но к ней надо было подниматься по черной лестнице. В патио этого здания, принадлежавшего маркизу, или, вернее, его сестре, стояли портшезы, в которых должны были доставить домой обеих дам. Прежде чем сесть в свой портшез, Амаранта отозвала меня и велела прийти завтра в этот самый дом и спросить Долорес, — я сразу догадался, что это ее служанка или доверенная. Такое приказание наполнило меня радостью, я увидел в нем залог будущих своих успехов.
Чуть не бегом я вернулся домой и застал свою хозяйку в большом волнении — она быстро ходила по нашей маленьком гостиной и разговаривала сама с собой, точно безумная.
— Ты не видел, — спросила она, Исидоро и Маньяра не поссорились на улице?
— Кажется, нет сударыня, — ответил я. — Да и с чего бы этим двум кабальеро ссориться?!
— Ах, Габриэль, если б ты знал, как я рада, как я счастлива! — воскликнула Ла Гонсалес. Взор ее блуждал, в голосе слышалась лихорадочная дрожь, мне даже стало страшно.
— Отчего, сударыня? — спросил я. — Но уже время ложиться, вам, по-моему, нужно отдохнуть.
— Ах, дурачок, я в эту ночь не усну. Пойми, я не смогу уснуть! О, как мне было приятно его отчаяние!
— Я вас не понимаю.
— Куда тебе это понять, малыш, ступай спать. Нет, нет, погоди. Скажи мне, ведь правда можно подумать, что сам бог его карает? Этот простофиля не видит, что держит в своих объятиях змею.
— Вы о ком? Об Исидоро?
— О нем, конечно. Ты же знаешь, он влюблен в Лесбию. Просто помешался, никогда с ним ничего подобного не бывало. Он, такой гордый, унижается, ползает в ногах у этой женщины! Он привык повелевать, а теперь им повелевают, — вот уж будут потешаться и сплетничать о его безумной страсти и в театре, и в городе!
— Но, кажется, сеньор Майкес пользуется взаимностью?
— Так было. Благосклонность Лесбии недолговечна. И поделом ему. Ведь Лесбия — само непостоянство.