Иона Овсеич не отвечал, молча смотрел в глаза, несколько секунд сестра выдерживала, вдруг засмеялась, выпустила из шприца струю в воздух и пошла за ампулами. Пока она отсутствовала, больной, чтобы не терять даром времени, спустил кальсоны до колен и лег на живот. Через минуту отворилась дверь, но оказалось, что пришла Малая.
— Что такое, — воскликнула старуха прямо с порога, — почему ты так лежишь: тебе должны ставить клизму?
Какая клизма, сердито ответил Иона Овсеич, он ждет сестру, она должна сделать укол. Малая помогла натянуть кальсоны и сказала: ну, в добрый час, раз в таком неглиже он ждет сестричку с уколом, значит, дело пошло на улучшение. Старуха присела на кровать, кошелку поставила возле ног, вынула кастрюльку с бульоном, только что сварила, еще горячий, надо сейчас же выпить. Иона Овсеич буквально затрясся:
— Что вы меня позорите на всю больницу, то одна, то другая сидят целыми днями, а люди вокруг возмущаются!
— Возмущаются? — удивилась Малая. — Люди просто не знают, кто здесь лежит, надо им объяснить.
— Малая, — Иона Овсеич закрыл глаза, — я прошу тебя, подымись, придешь в посетительский день, как все, с пяти до семи. Дай сюда свой пропуск.
Клава Ивановна не успела спросить, для чего, машинально подала, больной разорвал его на мелкие клочки и снова повторил:
— Иди. До свиданья.
Возле дверей Клава Ивановна на секунду остановилась:
— Ты думаешь, старуха Малая на тебя обиделась за твою грубость? Нет, я счастлива, что ты опять стал похож на Дегтяря.
Сестра принесла анальгин и димедрол, положила ампулы на тумбочку, чтобы Иона Овсеич мог проверить, он отказался, сам послушно лег на бочок, когда игла вонзилась в тело, ойкнул, слегка дернулся, сказал спасибо и на прощание добавил:
— Сестрица, то, что произошло раньше, не принимайте на свой счет. Это по другому адресу.
Остаток дня и вечер Иона Овсеич провел сравнительно неплохо, даже захотелось встать, прогуляться по коридору, конечно, сказывалось и обычное нетерпение больного, которому чуть становится лучше, уже кажется, что выздоровление идет слишком медленно. Иона Овсеич сделал несколько шагов от кровати к окну и обратно, выглянул в коридор, вдоль стены стояли четыре койки, у изголовий — белые табуреточки, не так страшно, как показалось днем, когда об этом слышал от врача, возле мраморной лестницы мужчины играли в домино, двое ударяли по столу с особенной силой, трудно было поверить, что больные, невольно брала зависть, с другой стороны, впору было напомнить этим молодцам, где находятся. Иона Овсеич машинально посмотрел вокруг, к сожалению, из медперсонала никого поблизости не было, от напряжения немного закружилась голова, начало слегка поташнивать, пришлось вернуться на койку.
Часов до двенадцати лежал с открытыми глазами, мысленно перебирал дела, фабричные и дворовые, которые не успел довести до конца, однако фабрика вызывала меньше тревоги, ее взял под свой контроль сам райком, а двор остался, по сути, беспризорным. Бирюк, как ни хорохорится, сегодня еще только гость во дворе. Даже квартиру Ланды, если не направить его как следует, наверняка проворонит, а в итоге Гизеллу все равно выселят и достанется кому-нибудь со стороны, в исполкоме и возле исполкома всегда найдутся охотники. Надо будет завтра же передать Марине, чтобы зашла в больницу, она сразу поймет, что к чему, и сумеет поставить своего майора в оглобли. Ну, а с Чеперухой торопиться, пожалуй, не следует, тут работы не на один день.
— Ой, Чеперуха, Чеперуха, — с болью выговорил вслух Иона Овсеич, — какая тебя муха укусила!
Память возвращалась далеко назад, в двадцатые годы, перескакивала в сороковые, война, после войны, потом опять назад, в тридцатые, приходили на ум какие-то биндюжнические выходки, скандалы с женой, дикие крики на весь двор, пьяные дебоши, наконец, эта дружба с Граником, но кто мог допустить, что на старости лет человек вдруг дойдет до того, до чего он дошел!
— Дегтярь, — сказал себе Иона Овсеич, — тут твоя вина, от этого никуда не денешься.
За окном, на жестяном карнизе, послышалась какая-то возня, вроде кто-то царапался и хотел проникнуть в дом, Иона Овсеич выключил свет, в темноте присмотрелся, похоже было на птичку, хотя в такое время птицы обычно спят, в душе появилось сочувствие и жалость к живому существу, которое не может найти себе места и, наверно, хочет, чтобы его пригрели, приласкали, тихонько позвал переливчатым свистом, возня на несколько секунд прекратилась. Иона Овсеич невольно засмеялся, птица, птица, а понимает, где хорошо, надо будет завтра насыпать побольше хлеба, пусть поклюет, повернулся на левый бок, лицом к стене, и заснул крепким, глубоким сном, как в молодые годы. Во сне губы несколько раз подолгу жевали что-то упругое, чуть солоноватое, сладковатое, будто палец или кусочек живого тела.
Утром проснулся в хорошем настроении, взял утку, чтобы помочиться, но тут же отставил и впервые, с тех пор как слег, самостоятельно прошел в туалет. Пока возвращался в палату, поднялась небольшая одышка, но это было в порядке вещей: скорее следовало бы удивляться, если бы не было одышки. Несколько минут полежал спокойно, все пришло в норму, потрогал ладонями щеки, щетина выросла такая, словно целый месяц бродяжничал в лесу, и первым делом, когда появилась нянечка, спросил насчет парикмахера. Оказалось, парикмахер уже здесь и принимает ходячих больных в ванной комнате, нянечка предложила позвать его сюда, Иона Овсеич поначалу согласился, однако через секунду передумал и крикнул вдогонку, что не надо, он сам пойдет.
На очереди был всего один человек, Иона Овсеич решил подождать здесь, тем более, уже соскучился по свежим людям, взял свободную табуретку, присел, приятно пахло одеколоном, парикмахер, видно, большой любитель поболтать, как все парикмахеры, рассказывал клиенту какую-то глупую историю про женщину, на которой женился один его знакомый, а когда сошлись поближе, оказалось, что эта женщина ко всему еще немножечко мужчина, получилась некрасивая история, теперь тот подает на развод, но, с другой стороны, попался, как назло, приличный человек, и они могли бы вдвоем неплохо жить. В конце концов, какая разница.
Подошла очередь Ионы Овсеича, он пересел в зубоврачебное кресло с подголовником, парикмахер удивился, что не встречались раньше, хотя, судя по бороде, больной здесь уже имеет прописку, пришлось объяснить, что положили с двусторонним воспалением легких, говорят, было тяжелое состояние, сегодня первый раз поднялся. Парикмахер намылил щеки, хорошо взбил пену и сказал, что с тех пор как изобрели пенициллин, пневмония — это уже не та пневмония, когда умирали через одного. Рак, канцер, — это болезнь, а пневмония — это теперь не болезнь. Иона Овсеич сидел с закрытыми глазами, мысленно улыбался, в какую-то секунду было желание растолковать, что такое настоящая пневмония, но одолевала приятная истома, мыло покалывало своими иголочками кожу, в нос ударял запах чистоты, здоровья, а пустая болтовня парикмахера еще больше убаюкивала. Когда закончили бритье, Иона Овсеич сделал движение, чтобы подняться, но мастер остановил, взял ножницы, аккуратно подровнял височки, подчистил машинкой шею, срезал длинные волоски на ушах, отступил на полшага назад и брызнул из пульверизатора. Иона Овсеич зажмурился, во рту появился цветочный привкус одеколона, невольно стал отворачиваться, в груди вдруг кольнуло, отдало в позвоночник, должно быть, устал, но, в целом, было хорошее приподнятое чувство, словно помолодел. Мастер тоже сделал комплимент, теперь видно, что молодой человек, выставил два зеркальца, одно перед глазами, другое сзади, чтобы клиент мог сам осмотреть свой затылок, получил пять рублей, сунул в карман и пожелал, пусть следующая встреча будет где-нибудь возле оперного театра, в кафе у тети Ути.
Когда Иона Овсеич вышел, мастер усадил в кресло нового клиента, сделал очереди знак, чтобы притворили дверь, и покачал головой:
— Он мне не нравится.
На железном столике стоял черный саквояж, кожа местами совсем обтерлась, мастер открыл его, звякнули застежки, клиент пошутил, что там, наверно, спрятана какая-нибудь испанская гаррота, но шутка пропала даром: видимо, никто из присутствующих не знал, что гаррота — это железный ошейник, который в Испании палачи затягивают на шее у приговоренных к смерти.