Он не хотел признавать, что ему это нравиться. Не хотел признавать, что считает этот город красивым.
Эта группа людей, которые теперь утверждали, что являются новой семьей Фейры... Это было тем, на что, как он думал давным-давно, будет похожа жизнь во дворе Тамлина.
Боль, словно удар по груди, прошла сквозь него, но он пересек ковер. Он заставил свои руки не дрожать, пока он наливал чай в чашку и садился в кресло, расположенное напротив кресла Нэсты.
— Здесь есть тарелка с печеньем. Хочешь несколько?
Он не ожидал, что она ответит, и решил подождать еще минуту, прежде чем встать с кресла и уйти, благополучно избежав возвращения Нэсты.
Но его внимание привлек солнечный свет, падающий на золото — и Элейн медленно повернулась, отворачиваясь от окна.
Он не видел ее лицо полностью с того дня в Хайберне.
Тогда оно было напряженным и испуганным, потом совершенно пустым и ошеломленным, ее волосы разметались, ее губы посинели от холода и шока.
Глядя на нее сейчас...
Да, она была бледной. Безучастность все еще сглаживала ее черты.
Но он не мог дышать, когда она полностью повернулась к нему.
Она была самой красивой женщиной, какую он когда-либо видел.
Предательство, тошнотворное и жирное, скользнуло по его венам. Однажды он сказал то же самое Джесминде.
Но даже когда позор поглотил его, слова, чувства пели, Моя. Ты моя, а я твой. Мейт.
Ее глаза были карие, цвета оленьей шерсти. И он мог бы поклясться, что в них что-то вспыхнуло, когда их взгляды встретились.
— Кто ты?
Даже без разъяснений он знал, что она осведомлена о том, кем он является для нее.
— Я Люсьен. Седьмой сын Высшего Лорда Осеннего Двора.
И абсолютная пустота. Он рассказал все, что знал, Говорящему с тенями — о своих выживших братьях, о своем отце. Его мать... он скрыл некоторые детали, не относящиеся к делу и совершенно личные. Все остальное — ближайшие союзники его отца, самые коварные придворные и лорды... Он рассказал все. Конечно, информация была устаревшей, но когда он эмиссаром, по полученной информации, он знал, что особо ничего не изменилось. В любом случае, они действовали так же в Подгорье. И после того, что случилось с его братьями несколько дней назад... Он не чувствовал вины, когда рассказывал Азриэлю все, что знал. Ничего из того, что он чувствовал, когда смотрел на юг — в сторону обоих дворов, которые он называл домом.
Долгое время лицо Элейн не двигалось, но эти глаза, казалось, немного сосредоточились.
— Люсьен, — наконец сказала она, и он сжал свою чашку, чтобы не содрогнуться от звука своего имени на ее губах. — Из рассказов моей сестры. Ее друг.
— Да.
Но Элейн медленно моргнула.
— Ты был в Хайберне.
— Да.
Это было всем, что он мог сказать.
— Ты предал нас.
Он хотел бы, чтобы она вытолкнула его за окно, перед которым стояла.
— Это... это было ошибкой.
Ее глаза были искренними и холодными.
— Я должна была выйти замуж через несколько дней.
Он боролся с нахлынувшей яростью, с иррациональной нуждой найти мужчину, которому она была обещана, и разорвать его на кусочки. Слова были скрипом, когда вместо этого он сказал:
— Я знаю. Мне жаль.
Она не любит его, не хочет его, не нуждается в нем. Невеста другого мужчины.
Жена смертного мужчины. Или должна была ей стать.
Она отвела взгляд — в сторону окон.
— Я слышу твое сердце, — тихо сказала она.
Он не был уверен, что ему ответить, поэтому ничего не сказал, и выпил свой чай, даже если это обожгло ему рот.
— Когда я сплю, — прошептала она, — я слышу биение твоего сердца, даже сквозь камни.
Она склонила свою голову, будто панорама города могла дать какой-то ответ.
— А ты можешь слышать мое?
Он не был уверен, действительно ли она обращалась к нему, но сказал:
— Нет, леди. Я не могу.
Ее слишком тонкие плечи, казалось, загнулись.
— Никто никогда не может. Никто даже не смотрит — не по-настоящему.
Колючие слова. Ее голос спустился до шепота.
— Он мог. Он видел меня. Но сейчас он не будет этого делать.