В четверг после описанной выше бурной ночи, около одиннадцати часов утра, Густав вошел в кабинет дядюшки, которого застал над бумагами и планами.
Гвоздицкий был не один: у дверей стоял какой-то субъект, с которого Густаву тотчас захотелось написать портрет подпольного адвоката.
— Я не помешаю? — спросил Густав, заметив, что его приход прервал разговор.
— Боже упаси! — ответил Гвоздицкий. — Посиди минутку, сейчас я буду к твоим услугам.
И он снова обернулся к стоящему у порога субъекту.
— Налоги, разумеется, не уплачены?
— Само собой, сударь! — ответил субъект.
— Нужно узнать сумму и тотчас заплатить, — говорил финансист. — Надо также нанять людей для разборки дома и нивеллировки участка… А это — на похороны!..
И он подал незнакомцу тридцать рублей.
— Слушаю, сударь. А как же будет с ним? — спросил субъект, делая ударение на последнем слове.
— Ну, как?.. Это же совершенная руина, надо подумать о помещении его в богадельню. А пока накормить, приодеть немного, а прежде всего выкупать, он, наверно, уже с год не мылся… — ответил Гвоздицкий.
— Простите, сударь, а как с ребенком?
— Ребенка, Гжибович, ты сейчас же отдашь в приют. Он, кажется, болен, и его ни минуты нельзя оставить в этой сырости. Вот записка!
Субъект взял записку и, отвешивая униженные поклоны, исчез за дверью.
Страшное и странное явление! У Густава, слушавшего этот разговор, снова болезненно забилось сердце, но, не желая пугать дядюшку и вместе с тем стремясь рассеять тяжелые мысли, он спросил.
— Что это за планы вы рассматриваете, дядюшка?
— Халупу ставим, дитя мое.
— Себе?
— Тебе.
— О дядюшка! — воскликнул художник. — Право, я не стою стольких благодеяний!..
Гвоздицкий зорко глянул ему в глаза, но, увидев в них слезы, отвернулся и буркнул:
— Э, плакса ты!..
И вышел в зал. Вольский последовал за ним.
Нескольких секунд достаточно было, чтобы успокоить этих сильных людей, хотя у одного из них началась сердечная болезнь вчера, а у другого — уже двадцать пять лет назад.
— У меня к тебе просьба, дорогой дядюшка, — начал Густав.
— Слушаю тебя.
— Есть тут в городе кружок честных чудаков, совещающихся о том, как бы им осчастливить человечество. Так вот, не согласишься ли ты с ними познакомиться?
— Нет.
— А почему? — спросил Вольский, глядя ему в глаза.
— Потому что я не принадлежу к добрым чудакам и не собираюсь осчастливить человечество.
— Ты там очень пригодился бы, дядюшка, поверь.
— Ничего не выйдет! — решительно ответил Гвоздицкий.
— Тогда ты, может быть, согласишься по крайней мере сделать визит старому Пёлуновичу?
— Я уже сказал тебе, что сделаю, но через год.
— Но почему не теперь? — настаивал Густав.
Дядюшка принялся грызть ногти, что всегда означало у него неудовольствие, потом сказал:
— Дитя мое! Дела, которые я веду, не позволяют мне разыгрывать светского человека, поэтому я не завожу знакомства. За какой-нибудь год я закончу дела, изыму свои капиталы и тогда буду к твоим услугам…
Вольский понял, что этот предмет можно считать исчерпанным; он переменил разговор и небрежно спросил:
— Скажи-ка, дядюшка, в самом ли деле велико твое состояние?
Гвоздицкий задумался и сказал:
— Говоря между нами, не знаю; но все же мне кажется, что несколько миллионов у тебя есть.
— То есть как это понимать — у меня?
— Так и понимать, что у тебя, как мне еще это сказать?
— А у тебя, дядюшка, что?
— У меня? Ты.
В прихожей раздался звонок, и минуту спустя лакей доложил:
— Пан Домбровский.
В зал вошел молодой, красивый человек, все повадки которого обличали помещика.
Густав бросился ему навстречу и, представив его дядюшке как своего старого друга, сказал:
— Разрешите мне, господа, принимая во внимание, что у дядюшки как у человека делового никогда нет времени, сразу приступить к делу.
— Просим! — сказал Гвоздицкий.
Вновь прибывший смутился.
— Дорогой дядюшка! — продолжал Густав. — У Домбровского сгорела усадьба, и он нуждается в деньгах…
— Гуцек! — укоризненно воскликнул гость.
— Сколько? — спросил дядюшка.
— Около пятидесяти тысяч…
— Ты меня ставишь в неловкое положение, — шептал гость.
— Когда? — снова спросил дядюшка.
— Да хоть сейчас, — ответил, смеясь, Вольский.
— В два часа буду готов к вашим услугам, — сказал гостю Гвоздицкий и встал, намереваясь выйти.
— Сударь! — воскликнул растроганный гость. — Я вам чрезвычайно обязан… но… на каких же условиях…
— Ты что, собираешься нам проценты платить? — весело спросил Густав.
— Но, Гуцек, не могу же я…
— Что это, Густав! — не менее весело сказал Гвоздицкий. — Неужели ты хочешь сделать своему другу подарок, которого он не сможет принять?
И, обращаясь к Домбровскому, он прибавил:
— Срок возвращения и обеспечение зависят от вас, проценты — от нас; так вот мы требуем шесть процентов в год.
И, не слушая ответа растроганного шляхтича, он пожал ему руку.
Целый час провел Домбровский у художника, то и дело набрасываясь на него с поцелуями, восхищаясь дядюшкой и описывая радость своей матери и всей семьи.
Наконец он покинул дом благословенного финансиста, а Вольский отправился к дядюшке.
Он застал его прогуливающимся по кабинету и бросился ему на шею.
— Добрый! Благородный!.. Бесценный дядюшка!.. — с увлечением восклицал художник. — Ты выручил человека из страшной беды!..
— Ах, ты все еще об этом займе?.. Что ж ты хочешь, я должен был ему помочь, во-первых, потому, что ты этого хотел, во-вторых, этот юноша до сих пор не влезал в долги.
— Откуда ты это знаешь, дядюшка?
— О, я знаю очень многое!..
— Ладно, оставим это!.. Как бы то ни было, а ты самый благородный человек на земле.
— Прибавь только: за то, что даешь взаймы моим протеже из шести процентов, — пошутил Гвоздицкий.
— И за это, и за множество других вещей… А кто помог Владиславу стать инженером? Разве не ты, дядюшка?
Финансист сразу стал серьезным.
— Владислав — сын женщины, которая три года тебя воспитывала. Об этом не следует забывать.
— Ты… Тебя… Тебе… Ради тебя… Ах, дядюшка, мне прямо-таки надоели эти склонения, перейдем лучше к чему-нибудь другому! — воскликнул Вольский.
— Слушаю, — сказал дядя.
— Так вот, дело такого рода. Я предложил в одном обществе проект об основании ссудной кассы…
— Что это значит? — спросил финансист, садясь на железную кровать.
— Это значит, что я буду нуждаться в твоих, дядюшка, советах и деньгах, а прежде всего это значит, что пора бы наконец наложить узду на ростовщичество, сосущее кровь из наших неимущих классов…
Гвоздицкий иронически улыбался.
— Что касается денег, я их дам, — сказал дядюшка, — о советах подумаю, но оставьте вы в покое это несчастное ростовщичество!..
— Ты, дядюшка, защищаешь ростовщиков?
— Ростовщиков?.. Нет! Я защищаю лишь свободную конкуренцию и свободу торговли, пусть даже торговли деньгами, — холодно отвечал финансист.
— Дорогой дядюшка! — воскликнул Густав. — Я не экономист и не умею пользоваться аргументами, но, как человек, я чувствую, что ростовщичество — ужасная подлость.
Гвоздицкий пожал плечами. Наступило молчание, во время которого молодой энтузиаст быстро ходил взад и вперед по комнате, а его хладнокровный дядюшка грыз ногти.
— Скажи мне, дорогой мой, а как бы ты поступил, если бы я, например, был ростовщиком?.. Неужели тоже назвал бы меня подлым?..
— Ты, мой дорогой дядюшка, ростовщиком? Ты!.. Ха-ха-ха! — рассмеялся Вольский.
— Нет, давай говорить всерьез. Как же ты поступил бы? — спрашивал финансист, глядя в землю.