Настала минутная тишина, среди которой до слуха членов научно-социально-филантропического общества донесся какой-то шум с лестницы.
— Что это значит? — выкрикнул Пёлунович и ринулся к дверям, в которых появилась Вандзя с каким-то свертком в руках.
— Дедушка! — с громким плачем воскликнула девочка. — Они говорят, что этот ребенок умер!..
Она быстро прошла через гостиную и положила свою промокшую ношу на председательский столик.
— Мой меморандум! — в ужасе закричал Зенон.
Но было уже поздно. На приснопамятном меморандуме в самом деле покоился бледный, холодный и окостеневший детский трупик…
— Кто это принес?.. Чей это? — спрашивал в величайшем ужасе пан Клеменс.
— Того господина, который спас твою трубку, дедушка, — рыдая, ответила Вандзя…
— Как?.. Гоффа?.. Ребенок Гоффа?.. Янек! Янек!.. — в отчаянии кричал старик.
Вбежал Янек.
— Говори сейчас, что случилось?.. Что это значит?
— Дело было так, ваша милость: стою я это в воротах с Иоась… то бишь стою я это в воротах, глядь, а этот господин сидит на камне… Я сейчас к барышне, барышня скорей спустилась, взяли у него ребенка и говорят: «Пойдемте со мной!..» А он взял да ушел прочь, на улицу!
— Так это был Гофф, Вандзя, Гофф?.. — снова спрашивал Пёлунович прижавшуюся к нему и неутешно рыдающую внучку.
— Он, дедушка, он!.. Я сразу узнала его.
Разбуженный предводитель Файташко стоял среди других, окаменев от ужаса, хотя и не понимая в чем дело.
— Несчастье! — стонал старый Пёлунович. — Надо искать его… Он еще, того и гляди, на самоубийство решится.
— Нужно прежде всего отправиться к нему на квартиру, — отозвался помертвевший от ужаса Вольский.
— Идемте, идемте! — повторило несколько голосов.
Пан Клеменс вбежал в свою комнату, чтобы переодеться.
— Господа, устроимте складчину, — сказал вдруг Дамазий. — Немыслимо же идти туда с пустыми руками!..
Присутствующие схватились за кошельки, и в мгновение ока собралось около ста рублей.
— Идемте! — вскричал одетый уже Пёлунович, вбегая в гостиную.
Все двинулись, Вольский пошел со всеми.
Через минуту гостиная совершенно опустела; в ней покоились лишь останки бедной Элюни, лежащие на меморандуме о пауперизме и прикрытые протоколами заседаний филантропического общества.
Это был последний и единственный долг, выполненный пессимистом Антонием по отношению к семейству злополучного Гоффа. Мизантроп боялся покойников и накрыл ребенка тем, что оказалось под рукой.
Глава тринадцатая
Без заглавия
Очутившись на улице, члены филантропического общества бросились бежать, словно стадо овец, подгоняемых собакой и бичом пастуха. Дождь капал им за воротники, из-под ног брызгала грязь, а они между тем забрасывали друг друга упреками.
— Наш формализм убил это несчастное дитя! — говорил Пёлунович, опираясь на руку Вольского.
— Э, что там формализм! Это ваша нерешительность больше всего виновата… — ответил Дамазий.
— Моя нерешительность! Ты слышишь, Густав! — жаловался пан Клеменс.
— Ну, разумеется, — уверял Дамазий. — Вы были у Гоффа, вы его видели, разговаривали с ним… Надо было предпринять что-нибудь на свой риск, а мы бы потом охотно это утвердили.
— Правда! Правда!.. — повторяли спутники, которые стали смелей среди окружающей темноты.
— И ты им веришь, Густав? — чуть не со слезами спрашивал задетый обвинением председатель. — Разумеется, я бы ему сразу помог, если бы вы меня одного послали; но Антоний все парализовал… все!
— Ах, уж этот Антоний со своей зубочисткой и своим пессимизмом!.. Я к нему чувствовал антипатию с первого же момента, — вставил Дамазий.
— Невыносимый субъект! — прибавил некто в плаще.
— Эгоист! — бросил некто в пальто.
— Только и думает о хорошем ужине!..
— Все мы понемногу виноваты, господа! — сказал нотариус. — Надо было заняться тем, что у нас было под руками, а не широкими проблемами и выслушиванием нелепых меморандумов…
— Пан нотариус! Вы, сударь, вечно ко мне придираетесь! — выкрикнул Зенон. — Вы меня систематически преследуете… Вы заставите меня потребовать объяснений!..
— Ах, беда… заблудились! — прервал вдруг Пёлунович. — Вместо того чтобы идти налево, мы идем направо. Густав, может, я слишком сильно на тебя опираюсь?
— Будьте покойны, сударь! — изменившимся голосом ответил Густав.
Путешественники свернули налево.
— Я вижу в окнах Гоффа свет, — шепнул пан Клеменс.
Густав так ослабел, что его даже дрожь охватила. Заметив это, дедушка оставил его руку и выдвинулся вперед.
— Мы уже у цели, — сказал пан Клеменс следовавшим за ним спутникам и с трудом открыл тяжелую, скрипучую дверь.
Первая комната, в которую толпой ввалились пришельцы, была открыта. На столе не слишком ярко горела лампа, а посреди комнаты стоял небольшого роста человечек в синих очках.
Это был Лаврентий.
Густав, входивший последним, взглянул на Лаврентия, побледнел и отступил в сени. Этого никто не заметил, ибо все заговорили сразу.
— Здесь господин Гофф?..
— Какой ужасный случай!
— Принесли мертвого ребенка…
— Господа! Пусть один кто-нибудь скажет, — сдерживал их Дамазий.
Собравшиеся утихли. Слово взял Пёлунович:
— Дома пан Гофф?..
— Увы, сударь! Его нет с сегодняшнего полудня, — ответил Лаврентий, набожно складывая руки.
— Этот человек принес ко мне мертвого ребенка, — продолжал Пёлунович.
— Неужели? — удивлялся Лаврентий. — Бедная Элюня отправилась за своей матушкой, вечная ей память!
В этот момент пан Зенон шепнул на ухо судье, что этот пожелтевший человек, должно быть, когда-то был актером. Судья согласился и прибавил, что его манера говорить и движения кажутся ему неестественными.
— Вы знали это семейство? — продолжал допрашивать Пёлунович.
— Я был его единственным другом, — ответил Лаврентий.
— Это, должно быть, были люди очень бедные?..
— Бедные, сударь, но богобоязненные. Они придерживались принципа: «Терпи со Христом и ради Христа, если хочешь царствовать со Христом», — ответил ростовщик.
— Но ведь у Гоффа был участок?
— Участок продан за долги.
— И как это никто не помог им!..
— Бедные люди, как мы, могут помогать друг другу единственно советом, а советов несчастный Гофф не принимал, ибо…
И ростовщик указал пальцем на лоб.
— Больше никого из семьи у Гоффа нет?
— Никого. Вчера господь призвал к себе дочь, внучка, вы говорите, умерла сегодня, а зять…
Он оборвал речь жестом, обозначающим, что на зятя рассчитывать нечего.
— Есть у вас надежда еще увидеться с Гоффом?
— Я буду искать его и надеюсь, бог поможет мне найти.
— В случае, если вы его найдете, очень просим вас передать ему эти деньги, — сказал Пёлунович, кладя на стол пачку банковых билетов. — Мы займемся похоронами его внучки, — прибавил он, — а теперь мы простимся с вами, сударь.
— Да наградит вас всемогущий господь, сударь! — ответил, кланяясь чуть не до земли, ростовщик.
— А можно узнать, как ваша фамилия? — спросил вдруг Дамазий.
— Фамилия моя… Гжибович! — запнувшись, ответил ростовщик.
Общество покинуло лачугу. Они прошли уже полулицы, когда Пёлунович позвал:
— Густав! Густав!.. Где же Вольский?
— Я что-то его не вижу, — отозвался Дамазий.
— Должно быть, вышел раньше, — добавил Зенон.
— Может, заболел? — с тревогой говорил пан Клеменс. — Я уже, когда сюда шли, заметил, что ему как-то не по себе…
— Благородное сердце! — сказал Дамазий. — Видимо, это расстроило его, и он сбежал… вероятно, домой.