— А вы, пан Антоний, сегодня совсем не принимали участия в дебатах?
— Не хотел нарушать общей гармонии, — ответил спрошенный, поднося ко рту огромный кусок мяса.
— Ваши взгляды неоднократно способствовали оживлению дебатов.
— Постольку поскольку!.. Я привык подозревать всех изобретателей в сумасшествии и не верю, что кто-нибудь может устранить нищету в этом мире.
— Но облегчить, сударь! Облегчить…
— Разве только затем, чтобы сделать пребывание на земле приятным для лентяев и мерзавцев…
Он не кончил, ибо был чрезвычайно занят поглощением жаркого.
— Я предлагаю, — заговорил пан Зенон, — чтобы пан Антоний сопутствовал нашему уважаемому председателю в посещении этого механика. У уважаемого председателя слишком доброе сердце.
Поправку приняли единогласно.
— Дедушка, — сказала в эту минуту Вандзя, — дедушка! Выйдите ко мне, пожалуйста…
— Что тебе, сердце мое?
— Пожалуйста, на минуточку.
— Но я не могу выйти; говори громче.
— Можно мне взять рубль из письменного стола?
— Это еще на что?
— Так, ничего…
— Говори сейчас, маленькая, что случилось?
— У этой дамы наверху нет на…
— Ага! Ладно, возьми, возьми!
— Панна Ванда! — заговорил Дамазий. — Ужели вы не разрешите нам узнать о секрете?
Девочка наклонилась к его уху и шепнула:
— Видите ли, дело в том, что у той дамы нет на лекарство…
— Бедняжка! И вы хотите ей дать?
— Осмелюсь предложить, чтобы дело бедной женщины, которой протежирует панна Ванда, было доложено на ближайшем заседании, — прервал пан Петр.
— Такого рода вопросы лучше всего разрешать, не откладывая, — сказал молчавший до сих пор Густав и открыл кошелек.
— И я так думаю! — поддержал его Дамазий. — Панна Ванда! Извольте взять в ручки поднос и устраивайте сбор.
Девочка так и сделала; для начала пан Дамазий положил три рубля, и вскоре поднос наполнился банковыми билетами.
Маленькая сборщица подошла к Густаву.
— Это от меня, — сказал он, кладя серебряную монету. — А это я даю от имени своего дядюшки, — добавил он, понизив голос, и положил десятирублевку.
Присутствующие переглянулись.
— Вы, сударь, должно быть, очень любите своего дядюшку? — прошептал Пёлунович.
— Я люблю его, как родную мать! — ответил Вольский.
Вандзя, увидев такую уйму денег, подаренную бедной больной, опустила уголки румяных губок, заморгала глазами, сперва медленно, потом все быстрей, наконец расплакалась и убежала.
Присутствующие встали.
— За здоровье хозяина и его внучки! — провозгласил кто-то.
— Да здравствуют! — грянули хором гости.
— Господа! Сердечно вам благодарен, — ответил старик, весь в поту, — и пью за здоровье нашего нового друга, пана Густава, который, должно быть, очень благородный человек.
— По плодам его узнаете дерево, — вставил пан Дамазий, — а дядюшку по племяннику. Да здравствуют!
Вольский кланялся, глубоко растроганный. Он хотел было сказать что-то, но вдруг умолк, словно впал в задумчивость. Он сидел напротив открытого окна и смотрел во мрак, заливающий пустырь. Было уже два часа ночи, и лишь в двух отдаленных окошках блестел свет. Вольскому казалось, что в одном он видит тень склонившейся над шитьем женщины, а в другом — тень склонившегося над каким-то станком мужчины.
Странное, неприятное чувство пронизало его при этом зрелище. Почему? — этого он не знал, равно как даже и не догадывался, что одна из двух неясных теней принадлежала Гоффу, другая — его дочери.
Тост, провозглашенный в честь пана Дамазия, привел Густава в себя.
Глава пятая,
из которой видно, что для облегчения нищеты недостаточно ни доброго сердца, ни больной печени
Мы не можем твердо сказать, который сряду шейный платок примерял перед зеркалом почтенный Пёлунович, когда в комнату вошел вечно мрачный пан Антоний.
— Приветствую, приветствую! Как здоровье? Что слышно в городе хорошенького? — закричал, встречая его, хозяин.
— Насколько мне известно, было пять случаев холеры, — буркнул гость, усаживаясь в кресло и доставая из кармана зубочистку.
— Пять… холеры?
— Я бы не поручился, что и не десять, — прибавил гость.
— Да ведь до сих пор мы и не слышали о ней?
— Как сказать!.. Я убежден, что холера все время свирепствует среди населения, только не все обращают на нее внимание.
— Вандзя! Вандзюня! — закричал пан Клеменс.
— Слушаю, дедушка! — ответила девочка из другой комнаты.
— Прикажи кухарке тотчас выбросить из дому все огурцы. Салата сегодня не будет!..
Гость тем временем спокойно ковырял в зубах.
— Жара на дворе! — пробормотал пан Клеменс, видимо стараясь отогнать дурные мысли.
— Похолодает, — ответил Антоний.
— Разве будет дождь?
— Будет гроза с градом, а может, и ураган…
— Ураган? — простонал Пёлунович, со страхом взглядывая в глаза гостю.
— Я заметил на западе очень подозрительную тучу! — ответил пан Антоний, равнодушно поглядывая на потолок.
— Вандзя! — закричал старик.
— Слушаю, дедушка!
— Мы уж не поедем в Ботанический сад, будет гроза.
— Хорошо, дедушка, — спокойно ответила девочка.
— А может, отложить на другой раз наше посещение этого бедняги Гоффа? — робко спросил Пёлунович, украдкой поглядывая на небо, которое никогда еще не было так чисто, как в эту минуту.
— На заседании было решено идти сегодня, так что мы должны идти, — ответил Антоний, не вынимая изо рта зубочистки.
— Но если ураган?..
— Пунктуальность прежде всего.
— Так посоветуйте же мне по крайней мере, мой почтеннейший пан Антоний, какой из этих шейных платков приличней всего надеть, а то, ей-богу…
— Никакого.
— Почему?
— Потому что вы слишком склонны к апоплексическому удару.
Услышав это, Пёлунович сделал такое движение рукой, словно хотел перекреститься; затем быстро спрятал платки в комод, пугаясь уже одного их вида, наконец, натянул на себя полотняный китель, надел на голову панаму и сказал:
— Идемте!
Пан Антоний флегматично спрятал в жилетный карман зубочистку, и мгновение спустя они очутились на улице.
— Где же живет этот маньяк? — спросил мрачный спутник у Пёлуновича, который с невероятным вниманием всматривался в небо, словно разыскивая там вышеупомянутую подозрительную тучу.
— Недалеко!.. Перейдем эту улицу, потом повернем налево, потом еще налево… вон в тот оранжевый домик.
— Гм!.. Странный бедняк, который владеет домом. Я знаю ростовщиков, имеющих дома и, несмотря на это, просящих милостыню.
— Ради всего святого, пан Антоний, что вы говорите?
— Говорю, что на свете много негодяев, ничего более.
Пёлунович тяжело засопел. Его, видимо, тяготило общество этого непоколебимого пессимиста. Несмотря на всю свою природную болтливость, он некоторое время шел молча из опасения услышать что-нибудь еще более неприятное. Но, ввиду того что солнце очень припекало, а пан Антоний шествовал посреди улицы, старик заговорил:
— Не лучше ли нам пойти в тень, к заборам?
— Дурак я, что ли! — буркнул пессимист. — Совсем недавно какой-то забор повалился и убил…
— Кого убил?
— Двух телят, которых гнали на бойню.
С этой минуты пан Клеменс поклялся себе молчать и держаться подальше от заборов.
Вот таким-то образом двое делегатов научно-социально-филантропического общества шли утешать скорбящих и удрученных. А солнце тем временем пекло, ах, как пекло!.. Его лучи, словно раскаленные булавки, пронзали полотняный китель, полотняные брюки и соломенную шляпу почтенного пана Пёлуновича, добираясь таким образом до сокровеннейших тайников его сердца и соединяясь там с опасениями холеры, урагана, с отвращением к салату, к ростовщикам, к шейным платкам и с тысячами других, невыразимо неприятных ощущений.