— Вы ее знаете! — вырвалось у меня, и тут генерал словно очнулся.
— Мне так сначала показалось, — тихо сказал он, — но я, разумеется, ошибся. Это совпадение, не больше. Оставь мне этот ящик. Ты показал себя сентиментальным идиотом, Камен, однако ничего страшного не случилось, и я могу понять твою неуместную жалость. Можешь идти.
В его голосе слышалось сильное волнение; генерал принялся растирать висок, словно у него разболелась голова.
— Но, генерал Паис, мой благородный господин, вы ведь не выбросите его? — не унимался я.
Он не смотрел на меня.
— Нет, — медленно ответил Паис. — О нет. Я его ни за что не выброшу. Однако, судя по тому, как ловко ты, молодой человек, спихнул на меня свои проблемы, судьба этого ящика теперь исключительно в моих руках. Ты веришь мне?
Генерал смотрел мне прямо в глаза, его губы сжались, а дыхание словно излучало ледяной холод. Я кивнул и вытянулся перед ним, ожидая дальнейших распоряжений генерала.
— Благодарю за помощь.
— Ты свободен.
Я отдал честь и, повернувшись на каблуках, вышел из кабинета. Мысли вихрем кружились у меня в голове. Правильно ли я поступил? Я не считал, что переложил ответственность на другого, но я и не считал, что, отдав ящичек в руки генерала, тем самым дал ему полное право распоряжаться им.
Попрощавшись с товарищем, сменившим меня у дверей, я направился к воротам и вдруг понял, что вовсе не доверяю генералу Паису. Не доверяла ему и та женщина. Она ведь умоляла меня не отдавать ему ящичек, а я не послушался. Генерал ее знал. Знал не понаслышке или из сплетен посланников, а лично. Теперь я был в этом уверен. Он просил меня описать ее, и я заметил, что мой рассказ вызвал у него какие-то тяжелые воспоминания. Прежде всего, он узнал веревку, которой был обвязан ящичек, а мои слова лишь подтвердили его опасения. Но что же произошло между ними? Что могло связать простую крестьянку и знатного вельможу Паиса? Что бы там ни было, генерал очень разволновался. Неужели хотя бы часть того, о чем рассказывала женщина, — правда? Мысли об этом не оставляли меня до самого дома. Попросив Сету принести мне пива, я сел возле пруда и стал смотреть, как его поверхность из прозрачно-голубой превращается в матово-темную и как по ней скользят оранжевые молнии Ра, скатывающегося в широкий рот Нут. Я не знал, что беспокоило меня больше: вероятность того, что женщина вовсе не была сумасшедшей, или то, что было известно о ней Паису, а может быть, и то, что, избавившись от ящика, я лишил себя возможности узнать его тайну. Мое приключение закончилось.
Ра скрылся за горизонтом. Светильники в доме погасли. Со всех сторон меня обступила темнота. Только почувствовав запах жареной рыбы, которую поставили у моих ног, я вспомнил о своем обещании Тахуру. Она будет в ярости. В тот момент мне не было до этого никакого дела.
Эти сны начались вскоре после моего тяжелого разговора с генералом Паисом. Сначала я не обратил на них внимания, приписав их граду упреков, которые обрушила на меня Тахуру, когда я зашел к ней извиниться за то, что забыл зайти к мебельщику. Не сдержавшись, я грубо схватил ее за руку и стал что-то кричать, в ответ она дала мне пощечину, пнула меня ногой и бросилась вон из комнаты. В другое время я побежал бы за ней, но на этот раз круто повернулся на каблуках и ушел из их дурацкого сада. В конце концов, за что мне извиняться? Только за то, что я забыл о какой-то мелочи, а она вела себя так, словно я не явился на подписание брачного договора, да еще кричала, что мне наплевать на всех, кроме самого себя. Нет, теперь пусть сама вымаливает прощение. Разумеется, этого она не сделала. Тахуру была благородных кровей, гордая и самолюбивая.
Прошла неделя. Месяц тот сменился месяцем фаофи, жарким и бесконечным. Река достигла пика своего подъема. Пришло письмо от матери, в котором говорилось, что они останутся в Фаюме еще на месяц. Я установил очередность дежурства в доме генерала, перевез свои вещи в казарму и следующую неделю провел, выполняя до седьмого пота военные упражнения, чтобы таким образом вытравить из себя злость. Нас не отправили в пустыню. Я вернулся домой, получив небольшую рану между лопаток от удара копьем. Рана не была опасной и скоро зажила, но очень при этом чесалась, и я мучился оттого, что не мог до нее дотянуться.
Мы с Ахебсетом как-то раз сильно перебрали и на следующее утро проснулись в чьей-то незнакомой лодке, да еще с уличной девкой, которая спала между нами. От моей невесты и генерала Паиса не было никаких известий. Я думал, что он сообщит мне, что сделал с ящичком, но, сколько я ни ходил по его дому, я ни разу не встретил генерала. На сердце у меня становилось все тревожнее. Я стал плохо спать, и тогда появились эти сны.
Я неподвижно лежу на спине, глядя в ясное голубое небо и ощущая полный покой и умиротворение. Но вот начинается какое-то движение, и в небе появляется огромная тень, которая неуклонно приближается ко мне. Я не боюсь, меня это даже забавляет. Когда тень оказывается совсем рядом, я понимаю, что это огромная, выкрашенная хной ладонь, сжимающая розовый цветок лотоса. Затем она исчезает, и я чувствую, как цветок касается моего лица. Я пытаюсь схватить его, но руки внезапно делаются неловкими, я не могу с ними справиться — и в этот момент я проснулся.
Я лежал, закинув руки за голову, на спине горела рана, простыни промокли от пота. В комнате было темно, в доме все спали. Я сел на постели, чувствуя жуткий страх, который так не вязался с мирным видением, и с трудом дотянулся до стоящей на столике чаши с водой. Пальцы не слушались. Выпив воды, я немного успокоился. Прочитав молитву Вепвавету, я постарался уснуть, и больше в ту ночь мне ничего не снилось.
Утром я постарался забыть этот сон, но на следующую ночь он повторился вновь, и я вновь проснулся в темноте с ощущением жуткого страха. Когда тот же сон я увидел и на третью ночь, то стал спать с зажженным светильником, чтобы, открыв глаза, сразу увидеть знакомые стены.
На седьмую ночь сон немного изменился. На оранжевых пальцах ладони были надеты кольца, а когда цветок коснулся моего лица, вместе с запахом лотоса я почувствовал легкий запах благовоний, от которого пришел в еще больший ужас, и попытался схватить цветок, но не смог к нему прикоснуться. Я проснулся, тяжело дыша, вскочил и, подбежав к окну, начал жадно вдыхать мягкий ночной воздух. Луна медленно уходила за верхушки деревьев. Прямо подо мной к стене дома жались амбары с зерном, отбрасывающие густую тень, за ними блестела дельта Нила, который, поблескивая, медленно стремился к Великой Зелени.[4] Вернувшись в комнату и собрав свои подушки и одеяла, я поднялся на крышу, но оказалось, что лежать и смотреть на звезды было слишком похоже на мой сон, поэтому я быстро вернулся назад. На этот раз мне не спалось. Свернувшись калачиком, я пролежал до самой зари, когда серый свет, предшествующий появлению Ра, начал струиться в мою комнату. С его приходом на меня напала дремота, и вскоре я уже крепко спал. В то утро я вышел на службу поздно.
Тогда я решил напиваться каждый вечер до такого состояния, чтобы уже никакие видения не могли преодолеть винный дурман. Теперь возле моего ложа вместо чаши с водой стояла чаша с лучшим вином с Западной реки, которое я выпивал одним глотком, не разбирая вкуса. В результате к моим видениям добавились больное горло и гудящая голова. После этого я подумал, что если буду изматывать себя физическими упражнениями, то стану засыпать без всяких сновидений или, по крайней мере, не буду их помнить, но и это не подействовало. Мои товарищи начали замечать мой измученный вид, днем я ходил в полусне, еле волоча ноги от усталости. Я знал, что мне нужно преодолеть ту трещину, что легла между мною и Тахуру, знал, что должен преподнести ей какой-нибудь подарок и сказать, что люблю ее, но Тахуру продолжала упорно молчать, а мне не хватало сил взять дело в свои руки.
На четырнадцатую ночь, в середине месяца фаофи, кое-что снова изменилось. Мои сны словно стали произведением некоего художника, который сначала делал набросок и только потом накладывал краски и выписывал детали, добавляя к своей картине запахи и звуки, ибо этой ночью, когда цветок лотоса опять коснулся моего лица, а я снова тщетно попытался его схватить, тихо зазвучал чей-то голос. «Малыш, милый малыш, — не то пропел, не то нараспев произнес голос, — хорошенький, хорошенький мальчик, отрада моего сердца». Даже во сне я заулыбался. Голос был женским, молодым, мелодичным и немного хрипловатым. Он не был похож на голос моей матери, сестер или Тахуру, и все же при его звуках по мне прошла дрожь. Я узнал его, почувствовал самым своим нутром; я проснулся в слезах, с болью в груди.