Милиционер не успел ответить, дверь открылась, и из кабинета вышла старуха. Дверь за собой она оставила полуоткрытой. Милиционер встал и подошел к старухе, чтобы спросить, как дела. Она что-то ответила ему и посмотрела на Адама, который тоже успел встать и подойти к двери. Спиридон лежал, вернее, не лежал, а сидел, высоко поднятый тремя пухлыми подушками. Сейчас он выглядел так же бодро, как и в ту ночь, когда у Адама болел зуб. В одной руке он держал зажженную сигарету, вторая его рука лежала на коленях у женщины. Она сидела у самой кровати. Прижимая к лицу скомканный платочек, она громко всхлипывала. Над кроватью висела большая фотография, которую Адам в ту ночь не заметил. Юноша лет восемнадцати-девятнадцати в легкой сорочке с отложным воротником доверчиво улыбался.
Адам прислушался, женщина говорила сбивчиво, и он с трудом разбирал слова.
— Автандил на будущий год кончает школу… Младшего хотим определить на завод, все равно он учится плохо… А Степанэ… Целыми днями стучит по своим колесам… Жаль мне его, бедняжку. У него ведь ноги больные… Ему в Цхалтубо надо. А где у нас деньги! Столько лет мы в одной комнатенке задыхаемся, никак очередь не подойдет, все обещают, обещают, а толку мало… Что делать — не знаю…
— Я же сказал тебе, переезжайте и живите здесь, — тихо сказал Спиридон, — такой дом громадный и совсем пустой…
— Не соглашается Степанэ… Упрямый — подбросит камень и сам подставляет под него голову.
— А он ничего не говорит, когда ты меня навещаешь?
— Нет, как он может что-нибудь сказать! У него такое сердце! Он меня заставил повесить в комнате портрет Учи…
— Хороший человек Степанэ…
— Эх, появились какие-то новые папиросы, он купил и прислал вам, может, говорит, ему понравятся…
— Большое спасибо, Маро!
— Да не за что!
Адам повернулся, подошел к старухе и милиционеру.
— Пошли, Бежан?
— Пошли.
— Куда вы? — всполошилась старуха. — Спиридон велел вас не отпускать. Вы же знаете, какой сегодня день?
— Я никак не могу остаться, спасибо, у меня неотложное дело.
Бежан поддержал Адама:
— Ты же знаешь, мать, мою службу: воры и всякие темные личности только и ждут, чтоб я уши развесил!
— Хорошо, сынок, — старуха уступила мужчинам, обремененным столь важными делами. — Что поделаешь, Спиридон будет очень огорчен, но…
Когда они вышли, Бежан предложил Адаму подвезти его на мотоцикле.
— Нет, я пешком, — ответил Адам, — на стройке все равно уже никого не будет.
— Ну, счастливо! — махнул ему рукой Бежан.
Адам шел под дождем.
За сегодняшний день он многое пережил. Ему было очень жаль старика врача, и эту женщину, и старуху, которая смотрела всем в глаза в страхе — не случилось бы с ее сыном беды.
«Сколько таких трагедий разыгрывается вокруг нас, а мы ничего не замечаем. И близко не подойдем, пока не услышим крика о помощи. А человек горд. Уж не знаю, что должно случиться, чтобы он позвал на помощь. Да, но если он не позовет, как же узнать, что ему надо? На лице у него не написано, счастлив он или несчастлив. Вот я, например, как бы мне ни было плохо, а кричать не буду. Разве можно помочь горю Спиридона? Нет, конечно, но и оставлять его одного тоже нельзя.
Вот и я знаю, что мне никто не поможет, и никого не могу просить об этом, потому что моя любовь — это безумие. И все же мне хочется, чтобы кто-нибудь выслушал меня, хочется рассказать вслух о моей злосчастной любви. Но только, чтобы он не смеялся, даже про себя не смеялся, в лицо мне и так никто не смеется. Ведь может же быть на этом свете кто-то, перед кем я смог бы так же смело произносить имя Тины, как произношу его в душе. А сказанное в душе, про себя, складывается, как камни — в каменную кладку, тяжелеет и вот-вот разорвет сердце. А когда тебя кто-то выслушает, ты как будто вынимаешь из сердца эти камни, освобождаешься от них, отбрасываешь их подальше и вздыхаешь наконец свободно и глубоко. Может, так и должно быть, может, каждый должен сам, в одиночку справляться со своим горем, может, от людей он требует больше того, что им под силу. Да, но почему же тогда пришел сегодня ко мне Спиридон? Почему… Почему… Почему?!..»
Адам обернулся. Курша больше не бежала за ним; он остановился, задумавшись, куда она могла пропасть? Потом решил, что она осталась там, в доме Спиридона. Почему-то мысль, что собака осталась именно там, была ему чрезвычайно приятна.
Шел дождь… Уже стемнело, и уличное освещение было включено, желтые пятна лампочек мутно светились в зимних сумерках. К станции вела узкая улочка. По одну сторону улицы стояли в ряд новенькие одноэтажные домики. Вдоль другой стороны тянулась садовая ограда, щедро выбеленная известкой. Одни домишки были заперты, в других горел свет. Свет, льющийся из окон, расстилался по тротуару лоскутами блестящей клеенки. Портной, сапожник, плотник, ювелир, гробовщик и парикмахер трудились на этой улице бок о бок. Сейчас свет горел только у гробовщика и парикмахера. И еще в одном доме светились окна, дом этот стоял в самом конце улицы и замыкал вереницу мастерских. На нем была большущая вывеска, на которой была изображена гроздь винограда и неровными буквами было выведено «Столовая».