— Ты начни считать вслух и сразу уснешь, — посоветовала Заира.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть…
Я снова замолчал; вероятно, меня остановила бессмысленность этого счета вслух.
— Семь! — подсказала мне Заира, как будто я замолчал потому, что не умел считать дальше.
— Семь, восемь, девять, десять; раз, два…
— Не так, считай как следует: одиннадцать, двенадцать…
— Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать…
Может быть, это души вместе с дождем спускаются с неба? С неба… с неба…
— Восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один, Архимед, Псков, Гарибальди, велосипед, Рамзес… Заира… Заира… Заза…
— А это о чем? — спросила Заира. — Велосипед, Рамзес?
— Это кроссворд! — ответил я. — Кроссворд! Архимед… Псков… Гарибальди… велосипед… Рамзес…
Заира рассмеялась…
— Заира плюс Заза! — сказала она.
Я видел мелко написанные химическим карандашом буквы: Заира! Заза! Заира! Заза!
«Ты просто дурак, — сказала мне Заира, когда мы сюда приехали, — если мы захотим, отец нам подарит эту дачу. И машину купит… Ладно, ладно, молчу…»
— Заира! Заира! Заза!
Какие только кроссворды не выдуманы на этом свете! Оказывается, существует кроссворд из стальных колец. Стальная цепь лжи. Красивая и холеная, как спящая на солнце змея. Разве может что-либо сравниться с блаженством спящей на солнце змеи?
Архимед, Псков, Гарибальди, велосипед, Рамзес, Заира… Заза…
— Ты знаешь, что мне кажется? — спросил я вдруг громко.
— Что? — немедленно отозвалась Заира.
— Что я — глубокоуважаемый Валериан!
— Кто-о?
— Начинающий Валериан.
— Ты смешной, и больше ничего, — засмеялась Заира и передразнила меня: — Начинающий Валериан! Что это за Валериан, в первый раз слышу.
— Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать, — продолжал я считать вслух. Мысль о том, что в моем существе поселился кто-то чужой, привела меня в ужас. Он пока еще был безликим, его обволакивала слизь, как зародыш цыпленка в яйце, но он уже излучал собственное настроение и, как метастазы, охватывал все тело, грудь, руки, живот.
«Мне тридцать лет, — думал я, — а я еще ничего не сделал. Сижу на стуле помощника режиссера и в ус не дую. Скоро я, наверно, буду засыпать, сидя на этом стуле, как учитель фехтования. Сижу и чего-то жду. А может быть, и не жду, а обманываю себя и постепенно забываю, о чем думал раньше, что хотел сделать. Вот и Магда… Разве я понемногу не забываю о ней? Как будто ее покрывает снег… Снег… Снег…»
«Если мы захотим, — говорит Заира, — то дача будет нашей. Папа купит машину». Разве для некоторых моих приятелей это не предел мечтаний? Неужели все кончается этим? Облачись в теплую пижаму, сунь ноги в удобные шлепанцы, возьми в руки журнал и читай, не думай ни о чем, да и о чем тебе думать? Все блага появились сами по себе, тебе подали их на тарелочке, подали все, чего ты сам должен был добиться. Куда же девались те мечты, которые ты так любил и которые внушали тебе уважение к самому себе? А может быть, правда, лучше закрыть глаза и плыть по течению? Жизнь сама понесет тебя, и пока ты живешь, всегда будешь нежиться на солнышке, как сытая змея. И вся твоя жизнь от начала и до конца будет разгадана и заполнена, как кроссворд. Ни одной самой маленькой клеточки для сомнений и пожеланий… И ты увязнешь и замкнешься в однообразии расшифрованных понятий. Сплошной блаженный процесс пищеварения, беззаботная, благословенная пора. Нет, сюда ничего не проникнет — ни звук, ни цвет, ничего такого, что могло бы хоть на мгновение нарушить твой покой…»
На площади остановился фургон. Это был длинный двухосный фургон. Вернее, домик на колесах, сквозь крышу которого выглядывала труба. От усталых лошадей валил пар. Высокий бородатый мужчина соскочил с козел. Он так легко коснулся земли, словно прыгнул на мат с опилками. Мужчина широко раскинул руки, затем сложил их на затылке и аппетитно потянулся.
Стены фургона были разрисованы — мужчины и женщины в масках. Одни веселые, другие грустные. Но и в тех, и в других лицах проглядывала клоунская улыбка, ярко-красная, как крыло диковинной тропической птицы. Этот красный цвет призывал людей так упорно и настойчиво, как пастуший рожок собирает разбредшееся стадо. Мужчина был голоден. Скитания по дорогам и бездорожью измотали его, но он знал, что публике он должен казаться веселым и полным сил, разумеется, если кто-нибудь придет поглядеть на его мастерство; поэтому он заранее улыбался, чтобы привыкнуть к улыбке, к самой трудной и неподатливой из всех масок. Он наклонялся пониже и касался руками земли, пытался обессиленному от голода телу возвратить былую гибкость.