Я вижу мрачные коридоры, витые каменные лестницы, факелы и летучих мышей в их свете, множество черных сталактитов. Ночами по опустевшим коридорам с писком бегают крысы. Офелия сидит перед узким окном, забранным решеткой, встревоженная и напряженная… Холодно, тускло мерцает тонкая свеча. Замок Эльсинор похож на эскимосскую хижину. Стены его из снега, из черного снега, окаменелого и еще более холодного, чем лед.
Погляди, ома вяжет так же, как и ты, и со страхом прислушивается к звуку шагов. Это по пустынным коридорам ходит одетый в черное, измученный бессонницей Гамлет, ходит как грядущее возмездие. Бродит бездумно и бесцельно, как лунатик. Офелия постоянно мечтает о цветах! Вероятно, потому и гибнет она с цветами в руках.
Нет, пи на одну минуту не допускай мысли о том, что она безумна! Нет… Как и у Гамлета, ее безумие было притворством, потому что, выросшая во мраке и одиночестве, она побоялась признаться, что увидела свет. На несколько веков раньше срока ее озарил тот свет, который зовется свободой, и она погибла, как гибнет под снегом ранний подснежник.
Офелия — тот же Гамлет, лирическая частица его души, которую Гамлет заглушал своим философским скептицизмом, скрывал и даже потешался над нею. И все же с великой болью он чувствовал, не мог не чувствовать, что это частица его души, без которой немыслима жизнь. Интересно и то, что Гамлет и Офелия напоминают нам больше брата с сестрой, чем возлюбленных. Это новый вариант Электры и Ореста. Это классическая пара, созданная человечеством для того, чтобы судить виновных родителей.
— Ты знаешь, как странно, — вдруг засмеялась Нинико, — мне всегда казалось, что ты мой брат.
Заза словно не расслышал этих слов и продолжал:
— Вместе с тенью Гамлета появляется Офелия со своими белыми цветами, теплом и нежностью.
— Появляется, чтобы потом снова вернуться в реку? — тихо спросила Нинико.
— В реку?
— Да, чтобы снова вернуться в реку! — повторила Нинико.
Так они разговаривали долго. Потом Нинико ушла домой. Зазе не хотелось уходить. Он поднялся на второй этаж в концертный зал. Дежурная узнала его и впустила. Играла Элисо Вирсаладзе. Зал был набит битком. Заза стал около стены. Он постарался напрячь все свое внимание, но усталые мысли разбегались и с трудом подчинялись организованной эмоции, тонко отграненным и прозрачным, как хрусталь, звукам музыки Моцарта, которые разбивались о черную поверхность рояля.
Потом Заза почувствовал на себе чей-то настойчивый взгляд. Он медленно повернул голову и увидел Лизико. Лизико сидела совсем близко, в последнем ряду, она поманила его рукой: рядом с ней было свободное место. Заза подошел и сел.
— Привет! — шепнула ему Лизико, — Куда ты пропал?
— Работа… Хорошо играет?
— Очень! Знаешь, Магда приехала!
— Что?
— Насовсем приехала, она должна была прийти на концерт вместе со мной, но у нее разболелась голова.
«Приехала Магда! Магда приехала! Магда! Магда!»
Он чуть не вскочил и не выбежал из зала, он не мог больше тут сидеть, заерзал на стуле и почувствовал, что ему жарко. Лизико надела очки. Заза подумал, что она надела их, чтобы получше видеть, что с ним творится, но Лизико смотрела не на него. Заза невольно повернулся в ту же сторону.
— Магдины предки! — шепнула ему Лизико. — Видишь?
Мужчина был уже седой. Заза часто встречал его на улице, замечал восторженные и слегка удивленные взгляды, которые прохожие бросали ему вслед. Это был известный физик. Он обычно проходил по проспекту Руставели со спортивной сумкой, означающей, что он возвращается с теннисных кортов.
— Неужели это отец Магды! — удивился Заза.
— Да, — Лизико наклонилась к Зазе, — а эта особа ее мать!
Рядом с мужчиной сидела красивая женщина. Ее черные блестящие волосы были гладко причесаны и заколоты на затылке маленьким алмазным бантиком. На ней было темно-зеленое платье без рукавов, а рука с широким серебряным браслетом покоилась на ручке кресла. Кисть руки безвольно свисала с бархатного подлокотника, и Заза разглядел длинные белые пальцы с ярко-красными выхоленными ногтями. Мужчина время от времени украдкой поглаживал эту слабую, нежную руку, будто случайно касался ее, сжимал и внезапно отпускал, словно женщина сама вырывала ее: однако рука оставалась неподвижной и свисала безжизненно, как у манекена.