Но это первоначальное ощущение достаточно преходяще, потому что жизнь, рассыпав перед тобой свои дары, очень скоро начинает требовать от тебя ответного деяния, ответной щедрости и активности души. И, очевидно, дальнейшая судьба героя будет зависеть от того, сумеет ли та высокая человеческая душа, которая была воспета и утверждена на первых страницах повести, оправдать подаренную ей возможность земного существования. Крупный характер не может исчерпать себя в наслаждении — ему требуется деятельность и самоотдача.
Следующая повесть Тамаза Чиладзе не случайно называется «Полдень». Только что мы видели зарю жизни, а здесь — полдень, первые годы зрелости, большинство героев — люди тридцатилетнего возраста.
Весь колорит повести, особенно в соседстве с «Первым днем», кажется более сумеречным, чреватым и драматическими событиями, и драматическими размышлениями. Человеческие страсти очерчены резко, и мы ясно видим — вот предательство, а вот верность. Очевидно намерение писателя показать, что его героям, людям рядовым, обыкновенным, по плечу библейские и шекспировские страсти. Автор понести откровенно, с известной даже долей простодушия заявляет о причастности своих героев к страстям такого рода, к духовности такого напряжения.
Однако самые смелые и неожиданные ассоциации, дерзко рассекающие и сопоставляющие пространства и времена, устанавливающие связь между людьми разных эпох и земель, останутся сухими и высокопарными отвлеченностями, если прежде всего не изучены — конкретно и самостоятельно — глубина и горизонты тон совершенно определенной, совершенно единичной личности, которая в данный момент находится в поле твоего, авторского художественного зрения. Любой человек, исследуемый художником, требует такого внимания и зоркости, как если бы именно с него «пошла земля» и двинулось время, реализуемое в истории. Слишком же обильные или слишком парадные ассоциации способны лишь заглушить его единичность, его неповторимость.
В судьбе и в характере могильщика Вараввы добро и зло встретились как две крайности, каждая из которых слишком интенсивна, слишком определенна, чтобы они могли мирно ужиться. Варавва — предатель и доносчик, «сатана и трус». Но тот же Варавва талантливый, по воле автора, рассказчик.
В рассказанной им легенде звучит верная и неординарная мысль: не надо немощь выдавать за доброту. «По-моему, вы тоже случайно попали в рай, — говорит один из персонажей его легенды другому, — вы просто стрелять не умели, а вас за добрячка посчитали».
Идет ли мудрость Вараввы от цинизма? Или его мысли порождены тем добром, которое таилось все-таки в его душе, но осталось запечатанным, задавленным и тем ярче выливалось в его рассказах, чем дальше уходил он от добра в своих поступках?
В повести автор утверждает возможность совмещения подобных крайностей, но показано это как прихоть природы, как казус человеческой психики, а не как нечто обязательное, даже неизбежное именно для этого характера.
Однако с течением времени Тамаз Чиладзе — и в этом сказалось одновременно и его художественное созревание, и нравственное повзросление его героев — все заметнее стремится к конкретности: социальной, нравственной, духовной. Его герои не теряют того чувства неба, о котором писал в своем дневнике отец таксиста Гоги, погибший на фронте: «Я думаю, чтобы летать — совсем не обязательна высота. Летать могут все — главное, чувствовать в себе небо…» Но, рассказывая о людях своего поколения, Т. Чиладзе все отчетливее понимает, что чувство неба и язык неба осуществляются на земле. Теперь, чтобы выразить уважение к своим персонажам, ему вовсе не обязательно ставить их рядом с прославленными героями прошедших веков. Он начинает все больше ценить их собственные драмы, которые подчас могут казаться слишком скромными, непритязательными, чтобы извлекать из них всемирно-исторические обобщения. Но, перефразируя известное утверждение о том, что нет маленьких ролей, а есть маленькие актеры, можно сказать, что в искусстве нет мелких судеб, есть лишь мелкое их истолкование.
В романе «Вот кончилась зима» шекспировские образы вводятся автором уже не ради эффектной ассоциации, а как значимая реалия духовной жизни героя. Можно оспаривать то истолкование роли Офелии, которое режиссер Заза предлагает актрисе Нинико, но это истолкование ясно свидетельствует о направлении нравственных исканий Зазы и потому в романе является фактом художественным, а не декоративным.