Но еще недавно там кто-то был. Что бы ни говорила Джек, в чем бы ни убедила ее Мария, Фрэнки нисколько не сомневалась, что видела в окне человека. Странно только, что он прячется, особенно теперь, когда его очевидно заметили. Наверное, просто ценит уединение, предположила она, признавая, что в Лондоне и сама не стала бы открывать дверь посторонним. Пришлось напомнить себе, что здесь она посторонняя, всего лишь иностранка, на время остановившаяся в палаццо, а хозяева этой квартиры, быть может, коренные венецианцы, которые живут здесь несколько десятилетий. Неудивительно, что они тайком приглядывают за новой соседкой.
Она повернулась уходить – пожалуй, и к лучшему, что те не ищут знакомства. В Лондоне Фрэнки сроду не знакомилась с соседями, до сих пор никого из них не знала, хотя почти всю сознательную жизнь провела в одной и той же квартире. С чего бы вести себя иначе в Венеции, это на нее совсем не похоже.
Напоследок бросив взгляд через плечо, она вышла на улицу.
Этим утром Фрэнки решила отправиться во Дворец дожей.
Уверенно прошагав по необъятным залам и бесконечным коридорам, миновав вереницы монументальных полотен, преодолев угрюмые казематы, чьи стены еще хранили послания заключенных, встретивших здесь свой конец, она добралась до места во дворце, которое любила больше всего. Стоя на Мосту Вздохов, представляя себе узников, бредущих по этому коридору навстречу смерти, она вдруг вспомнила стихи Байрона, которые учила еще в школе. Она никогда особенно не любила Байрона, считала, что в нем всего чересчур, с избытком, как и у остальных романтиков, которые только и знали, что предаваться мрачным раздумьям самого туманного и загадочного толка. Вот Шелли, подумала она, другое дело. Большинство читателей превозносили «Франкенштейна», которому одна только история создания (не всякий роман родится из рассказа, звучавшего некогда у камина на вилле Диодати[11]) придавала некий дешевый лоск, но Фрэнки всегда привлекали менее известные ее произведения, в том числе один апокалиптический роман[12], читая который она не раз пыталась представить себе, каково было бы оказаться последней женщиной на земле.
Она вытянула руки, коснулась стен по обе стороны и прошептала: «В Венеции на Ponte dei Sospiri, где супротив дворца стоит тюрьма»[13]. Она попыталась припомнить продолжение, но слова ускользали. В поэме вроде бы говорилось, что все преходяще, что город изменился и величие его с годами оскудело, а красота померкла. Но все же – это Фрэнки помнила совершенно отчетливо – образы той Венеции живы, если не в реальности, то в искусстве, в незыблемом мире слов. Глядя вниз, на водную гладь, Фрэнки искала в памяти нужную строчку, ведь учила когда-то. «Иным завоевать она сумела грядущие века и племена». Вот оно. Без своих дожей Венеция никогда не будет прежней, ее блеск и роскошь остались в далеком прошлом, но все же навсегда запечатлелись в словах, написанных о ней, в бессмертных строках Шекспира, Отуэя и множества других творцов, которых она веками притягивала и очаровывала. Венеция прошлого никогда не исчезнет без следа, и пусть туристы сколько угодно бродят по улицам, ища ее и не находя, – всегда останутся те, кто знает, где искать, кто помнит, что она увековечена в словах, которым не страшны ни время, ни наводнения.
Возможно, за это Фрэнки и полюбила город – за его непознаваемость. За то, что люди, привозившие с собой идеализированный образ Венеции, быстро разочаровывались, увидев, как мало их ожидания совпадают с реальностью. Ей никогда не нравились места, которые чересчур легко постичь. А чтобы понять Венецию, понять венецианцев, требовались усилия. Это было заметно уже по самой географии города. Мимо входа в пастичерию[14], бакаро или остерию[15] запросто можно было пройти, не заметив, настолько угрюмо и невзрачно выглядели многие из них, будто нарочно прятались от посетителей. Даже двери здесь делали меньше обычного: две створки вставляли в проем, которого едва хватало для одной, и открывали всегда только наполовину. Эта особенность многих туристов приводила в замешательство – озадаченно хмурясь, они с трудом протискивались сквозь узкие двери, а некоторые и вовсе не решались войти, точно самая необходимость протискиваться их убеждала, что внутри им не рады.
Что уж говорить об улицах. Фрэнки нередко задумывалась, сколько времени потребуется, чтобы запомнить их расположение, выучить наизусть бесконечные вереницы мостов и калле[16], которые, изгибаясь и сужаясь, со временем либо впадают в кампо, либо заводят в тупик, и гадала, случается ли местным жителям так же блуждать в их хитросплетениях и есть ли в городе места, которые остаются загадкой даже для самих венецианцев. Совсем жутко становилось ночью, когда опустевшие улицы заливала густая, беспросветная тьма. Едва садилось солнце, как дневная суета в одночасье замирала. Первые несколько ночей Фрэнки прислушивалась, не донесется ли снаружи кипучий разговор завсегдатаев бакаро, спешащих по домам, не заплачет ли в соседнем палаццо ребенок, не подаст ли голос вапоретто, но напрасно, тишины ничто не нарушало. Ночь в Венеции была укрыта непроницаемым безмолвием, способным, думалось Фрэнки, лишить иную впечатлительную натуру душевного равновесия.